Станислав Лем - Солярис. Эдем. Непобедимый
Он посмотрел на меня с неприятной усмешкой и вдруг спросил:
— Так, по-твоему, я свинья?
— Законченная свинья, — подтвердил я резко.
— Да? А ты поверил бы мне, если бы я сказал? Поверил бы хоть одному слову?
Я молчал.
— С Гибаряном это случилось с первым, — продолжал он, всё так же искусственно улыбаясь. — Он заперся в своей комнате и разговаривал только через дверь. А мы… догадываешься, что мы решили?
Я догадывался, но предпочёл промолчать.
— Ну ясно. Решили, что он помешался. Кое-что он нам рассказал, но не всё. Может быть, ты даже догадываешься, почему он скрывал, кто у него был? Ведь ты уже знаешь: suum cuique.[12] Но это был настоящий учёный. Он требовал, чтобы мы дали ему шанс.
— Какой шанс?
— Ну, я думаю, он пробовал это как-то классифицировать, как-то договориться, что-то решить. Известно тебе, что он делал? Наверное, известно?
— Расчёты, — сказал я. — В ящике. На радиостанции. Это он?
— Да. Но тогда я ещё ничего не знал.
— Как долго это продолжалось?
— С неделю. Разговаривали через дверь. Но что там делалось… Мы думали, у него галлюцинации, моторное возбуждение. Я давал ему скополамин.
— Как… ему?
— Ну да. Он брал, но не для себя. Экспериментировал. Так всё и шло.
— А вы?..
— Мы? На третий день решили добраться до него, выломать дверь, если не удастся иначе. Мы благородно решили его лечить.
— Ах… значит, поэтому! — вырвалось у меня.
— Да.
— И там… в том шкафу…
— Да, мой милый. Да. Он не знал, что в то время нас тоже навестили гости. Мы уже не могли им заниматься. Но он не знал об этом. Теперь… теперь это уже в определённом смысле норма…
Он произнёс это так тихо, что последнее слово я скорее угадал, чем услышал.
— Погоди, я не понимаю, — сказал я. — Как же так? Ведь вы должны были слышать. Ты сам сказал, что вы подслушивали. Вы должны были слышать два голоса, и, следовательно…
— Нет. Только его голос, а если там даже и были непонятные звуки, то сам понимаешь, что их мы тоже приписывали ему…
— Только его? Но… почему же?
— Не знаю. Правда, у меня на этот счёт есть одна теория. Но, думаю, не следует с ней торопиться, тем более что всего она не объясняет. Вот так. Но ты должен был что-то увидеть ещё вчера, иначе принял бы нас обоих за сумасшедших.
— Я думал, что сам свихнулся.
— Ах так? И никого не видел?
— Видел.
— Кого?
Его гримаса уже не походила на улыбку. Я долго смотрел на него, прежде чем ответить.
— Ту… чёрную…
Он ничего не сказал, но вся его скорчившаяся, подавшаяся вперёд фигура немного обмякла.
— Мог всё-таки меня предупредить, — начал я уже менее уверенно.
— Я ведь тебя предупредил.
— Но каким образом!
— Единственным возможным. Пойми, я не знал, кто это будет. Этого никто не знал, этого нельзя знать…
— Слушай, Снаут, я хочу тебя спросить. У тебя уже есть… некоторый опыт. Та… то… что с ней будет?
— Тебя интересует, вернётся ли она?
— Да.
— Вернётся и не вернётся.
— Что это значит?
— Вернётся такая же, как в начале… первого визита. Попросту не будет ничего знать, точнее, поведёт себя так, будто всего, что ты сделал, чтобы от неё избавиться, никогда не было. Если её не вынудит к этому ситуация, не будет агрессивной.
— Какая ситуация?
— Это зависит от обстоятельств…
— Снаут!
— Что тебя интересует?
— Мы не можем позволить роскошь таиться друг от друга.
— Это не роскошь, — прервал он сухо. — Кельвин, мне кажется, что ты всё ещё не понимаешь или… постой! — У него заблестели глаза. — Ты можешь рассказать, кто это был?
Я проглотил слюну и опустил голову. Мне не хотелось смотреть на него. Лучше бы это был кто-нибудь другой, не он. Но выбора не было. Кусок марли отклеился и упал мне на руку. Я вздрогнул от скользкого прикосновения.
— Женщина, которая… — Я не кончил. — Она убила себя. Сделала себе укол…
Снаут ждал.
— Самоубийство? — спросил он, видя, что я молчу.
— Да.
— Это всё?
Я молчал.
— Не может быть, чтобы всё…
Я быстро поднял голову. Он на меня не смотрел.
— Откуда ты знаешь?
Он не ответил.
— Хорошо, — сказал я, облизнув губы. — Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, знаешь, как говорят со зла… Забрал вещи и ушёл. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается и не сделает этого… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу… яды. Она знала о них. Они были мне нужны, я принёс их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть так, будто я принял её слова всерьёз, и… оставил всё как было. На третий день я всё-таки пошёл, это не давало мне покоя. Но… когда пришёл, она была уже мёртвой.
— Ах ты, святая невинность…
Это меня взорвало. Но, посмотрев на Снаута, я понял, что он вовсе не издевается. Я как будто в первый раз увидел его. У него было серое лицо, в глубоких морщинах которого пряталась невыразимая усталость. Он выглядел как тяжело больной человек.
— Зачем ты так говоришь? — спросил я удивительно несмело.
— Потому что эта история трагична. Нет, нет, — добавил он быстро, уловив моё движение, — ты всё ещё не понимаешь. Конечно, ты можешь это очень тяжело переживать, даже считать себя убийцей, но… это не самое страшное.
— Что ты говоришь?! — заметил я язвительно.
— Утешаешься тем, что мне не веришь. То, что случилось, наверно, страшно, но ещё страшнее то, что… не случилось. Никогда.
— Не понимаю, — проговорил я неуверенно. — Правда ничего не понимаю.
Снаут кивнул.
— Нормальный человек… Что это такое — нормальный человек? Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Но наверняка ли он об этом никогда не думал? А может быть, даже не он подумал, а в нём что-то подумало, появилось десять или тридцать лет назад, может, защитился от этого, и забыл, и не боялся, так как знал, что никогда этого не осуществит. Ну а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, в окружении других людей встречаешь это, воплощённое в плоть и кровь, прикованное к тебе, неистребимое, что тогда? Что будет тогда?
Я молчал.
— Станция, — сказал он тихо. — Тогда будет станция Солярис.
— Но… что же это может быть? — спросил я нерешительно. — Ведь ни ты, ни Сарториус не преступники…
— Но ты же психолог, Кельвин! — прервал он нетерпеливо. — У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о… о фетишисте, который влюбился, ну, скажем, в грязный лоскут; который, рискуя шкурой, добывает мольбами и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения, и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео к Джульетте. Такое бывает. Известно ведь, что существуют поступки… ситуации… такие, что никто не отважится их реализовать вне своего воображения… в какой-то один момент ошеломления, упадка, сумасшествия, называй это как хочешь. После чего слово становится делом. Это всё.