Дин Кунц - Интерлюдия Томаса
Что я могу определить, так это то, что это примат, ноги длиннее рук, более совершенный, чем гориллы и другие человекообразные, со спинным изгибом, как у хомо сапиенс, способен стоять полностью вертикально. Но на этом схожесть с человеком заканчивается, так как у этого существа длинные пальцы с четырьмя суставами, по пять на каждой руке, и еще два больших пальца на каждой руке, по три сустава на каждом. Пальцы ног у него такие же длинные, как на руках, по шесть на каждую ногу, с одним пальцем, похожим на большой палец, на каждую половину дюжины.
– Я зову его Орк, – говорит девочка.
– Почему?
– Ну, я же должна его как-то называть, и называть его Боб мне кажется неправильным.
Я её ещё не знаю, но думаю, что она мне понравится.
– Орк, потому что он заставляет меня думать об орках из «Властелина колец».
Его череп, на котором плоть лица была высушена и обработана огнём, очень похож по размеру и форме на арбуз. Глаза завалились в высохший мозг, но судя по углублениям, они должны были быть размером больше крупных лимонов, расположенных не горизонтально, как человеческие глаза, а вертикально. Оставшийся носовой хрящ и масса высушенной ткани сверху говорят о том, что это хобот, как у муравьеда, однако от этой части лица отходят три искривлённых фрагмента роговидных структур, каждая длиной два дюйма, чем не может похвастаться ни один муравьед. Губы усохли, обнажив зубы, которые напоминают волчье ротовое вооружение. Рот раскрыт необычно широко, что обеспечивало полноценное использование этого ужасно острого и всё ещё блестящего набора режущих инструментов.
Предчувствие зла, которое держало свои когти во мне большую часть путешествия с пляжа, не ослабло, но его причина – не этот труп. Что бы ни тревожило меня, оно находится за закрытыми дверями в конце этого коридора, будь то живой экземпляр, родственный этому трупу, или что-нибудь хуже.
Ещё одна деталь бросается в глаза и кажется мне важной. Эта туша представляется такой сухой, как пергаментная масса, но ни пятна, ни появившиеся от времени останки разложившихся тканей не портят пол под ним. Куда делись телесные жидкости, разложившиеся и сгнившие жиры?
– Я изучала старину Орка несколько месяцев, – говорит девочка.
– Изучала его?
– Я могу узнать что-нибудь о нём. То, что сможет нам помочь. Я уверена, что могу.
– Но… изучала его здесь в одиночку?
На расстоянии не больше чем шесть футов от тела лежат несколько сложенных стёганых голубых шерстяных одеял, которые Джоли, очевидно, запасла для удобства. Она сидит на одном, сложив ноги по-индийски.
– Орк меня не пугает. Ничего не может напугать меня сильно после пяти лет доктора Хискотта.
– Кого?
Девочка произнесла для меня фамилию по буквам.
– Подонок живёт в доме, который раньше был нашим. Мы – его животные для мучения. Рабы, игрушки.
– Кукловод.
– Разговаривая с тобой на крыльце, мама не могла сказать его имя. Он знает, когда оно используется. Но здесь я вне зоны досягаемости ублюдка. Он не может услышать, как я говорю, насколько сильно его ненавижу, как сильно я хочу убить его самым жестоким образом.
Я устраиваюсь на другом сложенном одеяле, лицом к ней.
Джоли одета так, чтобы выразить бунт, в который ей хватает смелости вступать: грязные кроссовки, джинсы, куртка из потёртой джинсы, украшенная декоративными заклёпками из красной меди, чтобы было похоже на кольчугу, и чёрную футболку, на которой ухмыляется белый череп.
Несмотря на это одеяние и сильный гнев, который напрягает её лицо, её нежная красота сильнее, чем может передать её мать. Она из тех девочек, которых, несмотря на то, что они являются сорванцами, всегда будут выбирать на роль ангелов на церковных рождественских зрелищах, и которым будут даваться роли мирской святой в школьных спектаклях. Её красота не имеет значимой степени зарождающейся сексуальности, но, наоборот, она светится и олицетворяет собой добродетель и невинность, что является отражением той совершенной грации, которую мы иногда мельком видим в природе, и формой, благодаря которой мы убеждаемся, что мир – это место совершенного замысла.
– Доктор Хискотт. Откуда он появился, Джоли?
– Он говорит, из Лунной бухты. Это в паре миль вверх по побережью. Но мы думаем, на самом деле он пришёл из Форт-Уиверна[51].
– Армейская база?
– Ага. Немного вглубь материка от Лунной бухты – и недалеко отсюда. Огромная.
– Насколько огромная?
– Около 134 000 акров. Небольшой город. Гражданские служащие, военные ребята, их семьи – там постоянно жили сорок тысяч людей. Не считая.
– Не считая что?
– Таких существ, как Орк.
Свет в проходе дрожит, тускнеет, гаснет и появляется снова до того, как я успеваю вскочить на ноги.
– Не глупи, – снисходительно говорит девочка. – Это случается один раз в одно время, другой раз в другое.
– Сколько этих одних и других раз?
– Никогда не становится темно больше, чем на пару секунд. Кроме того, у меня есть фонарик, у тебя есть пистолет.
Так как я не являюсь одним из излишне пугливых детей, и так как я не хочу еще сильнее пугать себя, я воздерживаюсь от предположений, что то, что пришло за нами из темноты, может найти мой пистолет таким же невпечатляющим, как и её маленький фонарик.
– В любом случае, – говорит она, – они закрыли Уиверн после окончания Холодной войны, до моего рождения. Люди говорят, что в Уиверне проводились секретные проекты, новое оружие, эксперименты.
Глядя на мумифицированное существо, я спрашиваю:
– Какие эксперименты?
– Никто точно не знает. Таинственные вещи. Может быть, развлекались с генами, дерьмо вроде этого. Некоторые говорят, что там что-то ещё продолжается, даже несмотря на то, что он официально закрыт.
Басовый электронный звук пульсирует вдоль прохода, «вуммм-вуммм-вуммм», который, кажется, двигает костный мозг в моих костях.
– Это тоже иногда происходит, – говорит девочка. – Я не знаю, что это. Не беспокойся об этом. После этого ничего не происходит.
Я смотрю в сторону запечатанных дверей, которые она не может открыть.
– Ты думаешь, это место соединяется с… чем-то в Уиверне?
– Ну, я думаю, что это прямой путь через искривлённое пространство к «Миру Диснея». В любом случае, доктор Хискотт болен, когда заселяется в мотель. Он кажется истощённым, озадаченным, его руки трясутся. Моя тётушка Лоис регистрирует его. Когда он достаёт свои водительские права из кошелька, он роняет на прилавок стопку карточек. Тётушка Лоис помогает ему их собрать. Она говорит, что одной из них было удостоверение с фотографией для Форт-Уиверна. Перед тем, как она вышла замуж за моего дядю Грега, когда Уиверн ещё был открыт, она работала там.
