Михаил Савеличев - Черный Ферзь
Правда и вымысел щедро смешивались в яркую палитру, куда он макал кисть слов и щедро, широко накладывал крупные мазки на картину мира, такого мира, каким он мог бы быть.
Так порой во сне косноязычный человек внезапным чудом желания обретает божественный дар красноречия, с восторгом ощущая как неподатливая, упрямая материя языка вдруг преображается в послушнейший инструмент мыслеизлияния, убеждения сомневающихся, низвержения неверных и утешения верующих.
Великие теории, деяния и изобретения, мелкие бытовые вещи, природа, не загаженная радиацией, любовь к ближнему и сострадание к дальнему, учителя, звездолеты, дождь, прогресс, иные цивилизации, дети, весна, доброта, киберы, города, птицы, лагуны, спутники, книги и еще тысячи разнообразных, разнородных, но обретающих в его устах равновеликость вещей смешивались в ярчайшую смесь неограненных камней. Лишь детская непосредственность, доверчивость и страстное желание поверить могли бы стать теми отражающими плоскостями, что преобразят хаос юродствующего бреда в калейдоскопическую регулярность и красоту.
Он захлебывался словами, что заполняли грудь щедрым потоком, каким тонущий глотает океан, силясь претворить смерть в жажду. Когда же те цеплялись друг за дружку в каком-то замысловатом обороте, на крохотное мгновение застревая в горле, но даже столь мелкой задержкой вызывая немедленный и болезненный спазм, он ладонью ударял по груди, буквально отхаркивая фразу благой вести, и вытирал слезы.
Кстати, о слезах. Только теперь он мог бы понять, что значит им течь в три ручья, если бы вдруг остановился и посмотрел на свои мокрые ладони. Но ему было не до этого, не до себя, обмочись он сейчас, то и подобное неудобство не смогло бы вырвать его из полноводной реки словес, в которую чудом преобразился казалось бы забытый, давно покинутый полдень. И он торопился черпать из него ту влагу, которая по его странному и наивному разумению могла бы напоить погибший и обратившийся в прах мир.
— Какой чудесный сон, — тихо сказала она и прохладной ладонью коснулась его залитой слезами щеки.
Сворден Ферц запнулся. То есть ему показалось, что он вновь запнулся, пытаясь подобрать наиболее толковый эквивалент термину «биоблокада», но оказалось — все. Он иссяк.
Необъятный полдень, столь щедро изливаемый на радиоактивные останки человеческой ненависти, вдруг исчерпался до самого дна, до каменистого ложа канала, идеальной прямой чьей-то давно уже позабытой воли прочерченный среди промерзшей тундры, поглотившей, растворившей кости подневольных творцов. Канал отнюдь не простирался от океана до моря, а являл собой лишь иллюзию неиссякаемых источников счастья и просвещения, чьи миражи доносили до страждущих столь многообещающий и вдохновляющий просоленный запах истории человеческого духа, железной рукой загоняющей волосатую обезьяну в счастье вивисекции Высокой Теорией Прививания. Его скудости не хватило не то что на мир, на единственного человека!
Сворден Ферц зарычал. Он готов был разорвать себе горло и грудь, лишь бы добраться до источника иссякшего красноречия, и это желание оказалось настолько страшным, что Шемаханская царица отшатнулась, сделала шаг назад.
Испугавшись, что она убежит, Сворден Ферц схватил ее за локти и в отчаянии встряхнул:
— Это не сон! Поверь! Не сон!
— Не сон, — послушно согласилась она. — Такого мира не существует… еще не существует, — торопливая поправка.
— Что значит ЕЩЕ?!
— Он прекрасен, поверь, — пальцы гладят лицо. — Великолепен. Но он не мог бы существовать, останься здесь еще кто-то, кроме нас… Но мы вновь населим его нашими детьми, ты будешь рассказывать им свою сказку и тогда… тогда они его создадут! Не сейчас, не завтра, но обязательно создадут! Именно таким! Каким ты хочешь! Пойдем, пойдем, — она повлекла его в сторону шатра. — Пойдем скорее!
Сворден Ферц сильно оттолкнул ее, и Шемаханская царица упала, но он даже не сдал попытки ей помочь. Он повернулся и пошел к Белому Клыку. Не оборачиваясь.
Лестница ажурной серебряной цепочкой в несколько оборотов наматывалась на сверкающий камень скалы. Ее витки ложились не слишком круто, создавая впечатление легкости подъема. Сворден Ферц вышел к Белому Клыку там, где фестон лестницы еще низко нависал над землей, но начало ее терялось за плавным поворотом скалы.
Можно направиться туда, где мировая твердь и серебряная полоска асимптоты все-таки сходились в одной точке, но примерившись, Сворден Ферц подпрыгнул, ухватился за прохладный металл ступеней и на счет два уже стоял на плавно поднимающемся к небу пролете.
Странно, но отсюда ему показалось, что неодолимый взглядом рефракционный горизонт мира сдвинулся и неохотно откатился назад отливной волной, обнажая фусс и трепп кальдеры.
За мертвой полосой земли прозеленело волнующееся на ветру лугоморье, дальше пейзаж пятнала почти черная цепочка болот с парящими пролежнями топей, за ними вздымался плотной стеной лес, а дальше и выше морщинистый берег неохотно погружался в стылые воды океана, безнадежно хватаясь за его поверхность каменными пальцами валунов.
Но и на этом привычный мир не заканчивался, просачиваясь сквозь мембрану уже не столь чудовищной рефракции все новыми и новыми порциями подробностей, отчего взгляд, изрядно отвыкший от подобного пиршества, быстро насыщался и сыто соскальзывал обратно — к лесу, болотам и лугоморью.
Шершавая фольга лестничного полотна казалась ненадежной, будто на самом деле спаянная из невообразимого множества шоколадных оберток — ткни пальцем и пробьешь в ней дырку, не говоря уж о том, чтобы топать по ней на самый верх Белого Клыка. Но на поверку в лестнице не обнаружилось ни следа, ни червоточинки кажущейся хлипкости — Сворден Ферц сначала осторожно, а затем изо всех сил попытался потрясти перила, а когда это не удалось, то несколько раз подпрыгнул, немилосердно обрушиваясь на широкие металлические ступени.
Строго говоря, еще априори была ясна избыточность и, в общем-то, глупость подобных опытов, ибо вряд ли неведомым строителям могло прийти в голову использовать в качестве материала для грандиозного сооружения нечто ненадежное и недолговечное. Скорее имелась в подобных поступках Свордена Ферца попытка физического подтверждения собственного здравомыслия, которому, как он во многом неосознанно предчувствовал, уготовано подвергнуться жесточайшей критике самых основ мировосприятия. Короче говоря, нечто сродни щипку за ухо при попытке списать увиденное на продолжающийся сон.
— Все развлекаетесь? — укоризненно спросил спускающийся человек. Был он стар, лыс, приземист, из тех, про кого говорят — поперек себя толще, хотя в необъятности талии не ощущалось той нездоровой рыхлости, что присуща жертвам собственного аппетита, скорее уж — основательность, массивность, авторитетность, опредмеченная в столь приметной фактурности. Танк, а не человек.
