Алексей Корепанов - Марсианское диво
«Увы, Талбот, вы нам не подходите».
– Спасибо за заботу, Хесус, – сказал он, копируя дружелюбную улыбку джинна. – В данный момент я ничего такого особенного не желаю. Просто поброжу здесь – вот и все.
– О’кей, мистер Талбот, – без тени неудовольствия согласился исполнитель любых услуг. – Если что-нибудь надумаете, просто позовите: «Хесус», – и я тут же явлюсь.
Хесус нагнул голову в вежливом поклоне, и Талбот подумал, что тот сейчас растворится в. воздухе, вместе с шортами и нелепыми ботинками, – но мексиканец повернулся к нему спиной и направился к тропинке, оставляя вмятины от подошв на сочной траве. И эти вмятины, как и все вокруг, были настолько реальными, что в душе Талбота шевельнулось сомнение.
Впрочем, только на миг.
…У озера было немноголюдно – как всегда, крутили педали водных велосипедов две-три парочки, застыла у островка одинокая лодка, возились в песке под присмотром бабушек маленькие дети. Пустовало кафе на сваях, нависшее над спокойной водой с отражениями деревьев. Картина была обычной для обычного утра – не субботнего и не воскресного…
Талбот спустился по зеленому, с проплешинами, склону к кромке песка и побрел вдоль берега к скоплению больших серых камней, удаляясь от кафе и причала. Он помнил, как завозили сюда эти камни, с четверть века назад, когда он был еще младшеклассником. А потом, через несколько лет, он приходил сюда с Эйлин… Они устраивались на теплых спинах камней, друг напротив друга, и он вдохновенно молол всякую ерунду, он разливался соловьем, он извергал фонтаны слов, – а Эйлин от души смеялась, откидываясь назад, и в ее зеленых глазах смеялись вместе с ней маленькие солнечные отражения. А потом…
И кажется – ушел ты от погони,
И в памяти исчез незримый след.
Но вдруг – минувшее в душе твоей застонет,
Когда ты – в будущем. Давно не зная бед…
Словно кто-то невидимый, подкравшись, прошептал ему на ухо эти слова. Да, в прошлом, увы, было не только хорошее…
Талбот, болезненно скривившись, прислонился к твердому каменному боку, где сохранились выбитые им когда-то инициалы «Р. Т. – Э. X.», и устремил взгляд на вздымавшийся над деревьями «Палец великана». Этот палец уже тогда грозил, предупреждал о беде, – но кто предполагает плохое в шестнадцать лет?..
– Здравствуй, Бобби, – раздалось сзади.
Некоторое время Талбот продолжал пребывать в неподвижности, а затем, сделав усилие над собой, всем телом повернулся на этот голос, придерживаясь рукой за камень.
Да, совсем рядом стояла она. Она – Эйлин. Эйлин Ходовац.
И это был нечестный прием, это был удар ниже пояса. Такие удары нельзя прощать, даже если ты всего лишь подопытный кролик.
Зеленоглазой женщине со светлыми, чуть подсиненными волосами, одетой в легкое платье под цвет глаз, было за тридцать. Наверное, именно так выглядела бы сейчас Эйлин Ходовац… но Эйлин Ходовац навсегда осталась шестнадцатилетней, и в памяти его она застыла именно шестнадцатилетней, и не могла повзрослеть ни на один год, ни на один день… Она перестала быть подвластной изменениям в тот самый миг, когда сердце ее навеки остановилось вон там, за парком и заводом, в реанимационном отделении местной больницы…
Эту боль он утопил в себе, и все эти годы сам для себя делал вид, что ее, этой боли, не существует. Боль, многократно умноженная чувством собственной вины, – что может быть страшнее?
Tот огромный грузовик неумолимым ангелом смерти, холодным ветром из мрачной тучи несся прямо на них, и за стеклом оскалившейся кабины маячило бледное безумное лицо, – а он оцепенел, он не в силах был сделать ни одного движения. Он обязан был схватить ее за руку, дернуть на себя, пусть даже это грозило Эйлин вывихом… Черт возьми, ну что такое вывихнутая, даже сломанная рука по сравнению со смертью! А он ничего, ничегошеньки не сделал. Грузовик промчался мимо него, совсем рядом, – и сбил Эйлин…
Он ничего не сделал, он превратился в столб, он проявил слабость. Может быть, именно поэтому он потом выбрал свою опасную профессию? Чтобы доказать себе: ты способен действовать в любой ситуации, действовать, а не превращаться в камень – как этот, на котором выбиты их инициалы…
Но почему она здесь – такая? Ведь он никогда не представлял ее такой. Ну конечно, режиссеры испытывают его на прочность, стараются вывести из равновесия, заставить забыть о задании!
«Держись, парень», – сказал он себе.
– Ты заснул, Бобби? Пойдем, прогуляемся. Расскажешь, как ты, где ты, что ты…
«А что – ты?» – чуть не сорвалось у него с языка.
– Да, в общем-то, ничего особенного, – преодолев себя, сказал Талбот. – Работаю в одной организации… Дислокация в Вашингтоне, а выезжаем то туда, то сюда… В общем, куда нужно.
– А сейчас в отпуске или как?
Эйлин улыбалась, и видно было, что ее совершенно не интересует, в отпуске ли он здесь или по какой-то другой причине. Сделав шаг назад, она поманила его за собой, а потом показала рукой на теснившиеся наверху склона деревья.
Она легко взбиралась по траве, чуть наклоняясь вперед, а он шел за ней и смотрел на ее загорелые ноги. В голове у него была полная сумятица, и он не знал, как себя вести. А еще ему нестерпимо хотелось дотронуться до нее, ощутить ее тело, волосы, губы…
Она остановилась под раскидистым кленом, который когда-то был всего лишь чуть выше ее, медленно повернулась и зажмурилась от солнечного луча, упавшего ей на лицо. У Талбота защемило в груди. Было, было уже когда-то: зеленоглазая девушка возле тонкого клена, прищурившаяся от солнца…
Эйлин отвела голову чуть в сторону, в тень, и взглянула на него:
– Ты бы хотел видеть меня другой, Бобби?
– А кто ты сейчас? – тихо спросил Талбот.
Она рассмеялась, прислонилась спиной к крепкому, уже не гнущемуся, как раньше, стволу и, глядя куда-то в пространство, старательно продекламировала в манере ученицы младших классов на школьном концерте:
Я Никто! А кто же ты?
Может быть, тоже – Никто?
Тогда нас двое. Молчок!
А то выгонят нас – я знаю!
Как тоскливо – быть – Кем-нибудь!
И – весь июнь напролет -
Лягушкой имя свое выкликать
К восторгу местных болот.
– Это ты… сама, да? – растерянно спросил Талбот. Он никогда не слышал от нее стихов. – Это… твое?
– Нет, Бобби, это не мое, – улыбнувшись, ответила Эйлин. – Это Эмили Дикинсон*. Представляешь, всю жизнь прожила в своем Амхерсте… Знаешь, как ее называли? «Амхерстская монахиня»… Почти не выходила из дома, сидела в своей комнате… И сочиняла стихи. Чуть ли не две тысячи стихотворений. А опубликовано при жизни всего лишь семь, да и те – анонимно. После того, как она умерла, ее сестра нашла в ящике бюро множество самодельных тетрадочек и кипу листков – и всё стихи, стихи… «Я Никто»… – Она встрепенулась: – Хочешь, я тебя с ней познакомлю? Она теперь здесь. * Американская поэтесса. (Прим. авт.)
