Федор Ильин - Долина новой жизни (с илл.)
— Кстати, — поинтересовался я, — на этом вечере в клубе присутствует кто-либо из местных аборигенов?
— Конечно, мы, хозяева клуба, всегда приглашаем выдающихся ученых из наших учеников, точно так же как они приглашают нас в свои клубы.
Мартини, услышав мой вопрос, показал мне на один из соседних столиков.
— Вон видите там двух высоких блондинов, рядом с ними, спиной к нам, брюнет? Это люди, которые в скором времени заменят меня, Шервуда и Левенберга, хирурга, который вас оперировал. Это выдающиеся люди, а им всего по пятнадцати лет. Каково, дружище?
— Можем ли мы с ними конкурировать? — сказал Фишер.
— Следующие поколения идут еще более удачные, — с жаром воскликнул Петровский.
— Тогда мы попадем под их начало, — заметил Карно, закуривая папиросу. — Я пью за здоровье этих поколений и за здоровье нас, отживающих ихтиозавров.
Мы все выпили потребованное нами тем временем шампанское.
Петровский выпил бокал до дна и снова наполнил его.
— Я не жалею ихтиозавров, — заговорил он. — Будущее принадлежит моим воспитанникам. 3наете ли вы, — обратился он ко мне, — какой это трудоспособный, неприхотливый, честный народ?
— Ну, конечно, — перебил его Мартини, — мы не можем с ними сравниться: мы люди, а они машины. В восемь лет они достигают полного развития, благодаря вашим ухищрениям. Науку они воспринимают без собственных усилий, механическим путем. Но чтобы им принадлежало будущее — в это я не верю. Мы, только мы — соль земли. Мы знаем, для чего мы живем, а они не знают.
Карно засмеялся при этих словах и, нагнувшись к Мартини, ласково сказал:
— Мы живем ради макарон и ради набережной Неаполя?
— Ха-ха-ха! — закатился веселым смехом Мартини. — Хотя бы и так. Ради этого стоит жить, особенно если сюда присоединить хорошенькую черноглазую девчонку.
— Правильно, правильно, — сказал Карно.
— Чем отличаемся мы от наших учеников? Какие-то старые пережитки, какие-то фантазии, и больше ничего, — волновался Петровский. — Работа, достижение успеха на всех поприщах — вот единственная цель жизни. Я разумею высокую цель, и эта цель доступна им в равной степени, как и нам.
— Знаю, знаю, — перебил его Мартини, — вы влюблены в своих детей: это закон природы. Ведь мсье Петровский — папаша здешних людей, целых поколений людей, — обратился ко мне Мартини. — Он заведующий human incubatory, а какой же родитель не считает своих детей за перл создания!
— За здоровье папаши! — поднял бокал Фишер.
— Не довольно ли, господа? — заметил я. — Мне кажется, что вы позволяете себе слишком много. Я думал, что у вас гораздо более строгий режим.
— По воскресеньям в клубе мы свободны, этот день мы вообще проводим, как нам хочется, — объяснил Карно.
Петровский выпил много, и я боялся, что он не сможет встать. Я не знал, что в этом случае с ним делать. Мартини угадал мою мысль.
— Здесь, на втором и третьем этажах, имеется много комнат, и слишком уставшие гости могут найти там полное успокоение и отдых. Посмотрите, таких немало.
Я видел, что в столовой появились субъекты, которые о трудом передвигали ноги, и разговор сделался беспорядочным, слишком шумным.
Петровский склонил голову на грудь и начал клевать носом.
Мы встали. Было уже одиннадцать часов вечера. Я с Мартини отправился домой, а Карно взялся доставить Петровского наверх, в его комнату.
Фишер пошел за своей женой, которая была в отделении для дам.
Этот вечер оживил меня, и мне припомнилось прежнее время, когда здоровье позволяло мне пользоваться всеми благами жизни. Мартини был очень весел и всю дорогу перемешивал беседу декламацией каких-то итальянских стихов, напоминавших ему молодость. Мы расстались у калитки моего палисадника.
ГЛАВА III
Утром, в понедельник, я получил приказание явиться во дворец, в отделение первое, в кабинет Вильяма Куинслея.
Без всяких приключений я достиг Центральной улицы и очутился перед дворцом Куинслея. Нашел двери, ведущие в первое отделение.
Я вошел в обширный вестибюль, из которого в три стороны уходили широкие длинные коридоры. Прямо, против входа, был лифт. На стене было указано, какие комнаты находятся на каких этажах. Я увидел, что кабинет Куинслея Старшего находился на десятом этаже.
По вестибюлю и по коридорам сновала масса людей, одетых в серое, с номерами на груди, со значками и выпушками на рукавах и воротниках. Лица их выражали полное спокойствие, серьезность, движения их были решительны, быстры и ловки.
Я вскочил на ходу в вагонетку лифта, наполненную уже людьми, и стал подниматься кверху. По мере того как вагонетка проходила мимо этажей, публика все время менялась. На ходу многие выскакивали, другие вскакивали. Все были очень вежливы, многие были, по-видимому, знакомы друг с другом, но разговора почти не было слышно. Среди поднимающихся я заметил господина, одетого по-европейски. Он произвел на меня сразу благоприятное впечатление своим открытым лицом и ясными серыми глазами, смотревшими через золотые очки. Седеющие волосы виднелись из-под его шляпы, но чистое лицо его указывало, что он молод.
На десятом этаже я вышел. Со мною вместе вышел и моложавый седеющий человек. Здесь снова во все стороны от фойе убегали коридоры, и поэтому я обратился к нему с вопросом, как пройти в кабинет Куинслея. Он очень любезно начал объяснять мне, но потом, спохватившись, сказал:
— Да ведь я иду туда же, пойдемте вместе. Я вижу, вы человек новый. Позвольте представиться: Фридрих Тардье, педагог. Я заведую школьным образованием.
Я назвал ему себя, и мы дружески пожали руки.
— Я иду со своим ежедневным докладом, а вы, мсье Герье, верно, за получением инструкций? Какова ваша специальность и откуда вы прибыли?
Несколько поворотов коридора, и мы оказались у дверей кабинета. Это был громадный зал с окнами, выходящими на плоскую крышу. Посредине его имелось большое возвышение, на котором стоял необъятных размеров стол. С потолка над столом свешивались всевозможные аппараты и приспособления, виденные мною уже раньше, а также совершенно новые для меня.
Сзади стола возвышалась скамья, перед ней, чуть сбоку — кафедра. Боковые пространства от этого возвышения были заполнены рядом кресел. В зале было многолюдно. За столом в глубоком кресле сидел высокий седой старик с зачесанными назад волосами и белой бородой почти до пояса. Он был похож на патриарха. Старик разговаривал с каким-то джентльменом, одетым поразительно изящно, как будто он только что прибыл из Лондона, и голоса их слабо доносились до наших ушей.
Выжидая своей очереди, мы отошли в сторону. Я мог любоваться сквозь окна аэропланами, прилетающими на крышу и отлетающими оттуда в небесную даль.
