Геннадий Прашкевич - «Если», 2003 № 08
Вылез сердитый, с поднявшимся загривком. Такой никому не дает житья. Давит зверей, зорит птичьи гнезда, свитые с упорством. Теперь вылез из-за камней, близоруко удивился. Выпуклый лоб совсем безобразный, над глазами толстая кость, длинные челюсти, как кривые клещи. Шел, незваный, сосать сладкие растения у входа в пещеру, щурился, чесал грязный бок. Нравились ему злаки, выращиваемые старым Тофнахтом на клочке земли рядом с пещерой.
«…у него мех обледенел сосцами на брюхе и такой голубой, как в сиянии небо…»
Голоса людей не нравились.
Медведь шел, раскачиваясь, вытянув длинные губы.
Невтягивающимися когтями мертво стучал по камням.
Оборванцы трибы всегда уступали пещерному дорогу и этому уступили бы, потому что стар, плешив, одни кости да сухие мышцы, нисколько жиру нет, только злость, но Хеллу ступил навстречу.
Молодая, красивая в ужасе вскрикнула.
Как большая живая рыба, вжалась в мерзлый песок, заставив охотника вновь ощутить необъяснимую боль за ребрами. А Люди льда и Дети мертвецов совсем замерли. Только старый Тофнахт обернулся и резко махнул рукой.
Поняв, охотники выволокли из пещеры Большое копье.
Медведь не был целью, может, хотели испугать Детей мертвецов.
Охотникам помогали растрепанные женщины. Босые ступни отпечатывались в мокром снегу, тускло отсвечивал наконечник, матово серебрилось мощное клееное древко. Голоса разбивались, глохли под снегом. Двенадцать охотников торопливо несли Большое копье, еще двое торопливо разворачивали легкий парус, на ходу определяя направление ветра.
Медведь остановился.
Чихнул удивленно, громко.
Он не думал, что копье направят против него, но на всякий случай оскалил желтые клыки. Он не понимал, почему несут Большое копье, даже оглянулся — где холгут? И Дети мертвецов не понимали, против кого можно направить столь совершенное оружие? Оно вздымалось над скалами. Что-то, наверное, оно зацепило в низком небе, потому что сверху снова посыпался тихий снег.
Мхи висли с лиственниц.
На мхах звездчатые кристаллы.
«…при бертолетовых вспышках зимы…»
«Мама! Мама!» — вскрикнул где-то ребенок.
«Мамонт! Мамонт!» — послышалось Людям льда.
Но мамонта не было, хотя старый Тофнахт поднял руку, указывая охотникам направление ветра. Большое копье, разворачиваясь, вдруг на секунду высветилось сразу все целиком — от плоского мягко отшлифованного наконечника до древка, сжимаемого руками.
А снег шел.
Он шел все быстрее.
В его стремительном падении казалось, что Большое копье летит, поднимается все выше и выше. Весь мир теперь поднимался с ним все выше и выше. На его фоне Люди льда и Дети мертвецов казались ничтожными. А пещерный медведь столь мал, что, устыдившись, сам задом ушел назад, за утесы.
40.«…а медведь ковыляет
клюкву-ягоду искать,
клюкву-ягоду искать,
человечинкой икать.
А на мишке-mo шубеха
вся медве-жа-я,
вся медвежая шубеха,
белоснежная;
по хребту седая ость,
под хребтом — сырая кость,
сивы в выси рёбера,
с пуза высереберян.
А хорош он, белобрюхой,
не охаешь ничего,
только бедному мишухе
делать не-не-го.
На раздольях он,
уклюжий, со снежком балуется,
Доваландается к луже,
на себя любуется…»
Последний дикарь
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды — невод, рыбы — мы,
Боги — призраки у тьмы.
В. Хлебников.Дети мертвецов были.
Пурга дула. Собаки издохли.
Кончилась пища, истощились силы.
«…поредели, побелели кудри, честь главы моей, зубы в деснах ослабели и потух огонь очей…»
Один остался.
Увидел — кости лежат. Тяжелые лежат.
Может, белый мамонт Шэли умер, может, обедали сумеречные ламуты. Такие приплывают с севера на больших лодках, безмолвно у костров пляшут. А видеть лодки сумеречных ламутов можно только при последних зеленых лучах трепещущего, как бабочка, закатного солнца.
Дальше пошел. Олешков встретил.
Стадо большое, олешки жирные. Спины плоские, как доски.
А при олешках круглолицый в оленьей парке с иголочки, совсем не оборванец. Легкие муклуки обшиты синим бисером.
Обрадовался: «Вот товарищ по земле!»
Предложил: «В мой шатер пойдем!»
«В шатре кто главный?»
«Отец. Звать Нынто».
«Однако, сердитый?»
«Рассудительное сердце, — ответил круглолицый. — Спросит, часто ли о нем спрашивают в остальном мире. Как ответишь?»
«Отвечу — часто».
«Тогда пойдем».
«А скажет: не надо? Боюсь. Останусь на этом месте».
«Ну, ладно. Побегу спрошу. Не умри от слабости. Только спросить пойду».
Жил старый Нынто в богатом шатре с женой. Сын прибежал: «Ну, там человек пришел. Странный пришел. Невиданный раньше пришел. Всех товарищей потерял, всех собак, всего боится».
«Пусть войдет», — разрешил Нынто.
«Боится. Говорит, вдруг ты косо посмотришь».
«Пусть войдет. Зачем гостю сидеть на пусто лежащей земле?»
Полетел сын, как стрела, привел. Встал чужой у входа. Говорит: «Вдруг старый посмотрит косо?» Старый такое услышал, рассердился. Крикнул сыну: «Введи гостя в полог. Угощение неси».
Чужой вошел.
Отряс с парки снег.
Колотушку у ног положил.
«Ты пришел?»
«Я пришел».
«Далеко ходил?»
«Ну, далеко ходил».
«Много видел?»
«Ну, много видел».
«Белого мамонта Шэли видел?»
«Нет, белого не видел. Под землей, наверное. Говорят, сошел под землю. Но камни с гор не сыпались».
«Нет ли дурных вестей?»
«Ну, особенных нет. Только собачки сдохли, люди умерли».
«Часто ли спрашивают обо мне в остальном мире?»
«Однако, часто», — опустил глаза гость.
«Когда охотился, сколько олешков убил?» — довольно поднял глаза Нынто. Он любил знать, что в остальном мире часто о нем спрашивают. Он считал себя сильным охотником, слава которого обгоняет бегущих в страхе олешков.
