Геннадий Прашкевич - «Если», 2003 № 08
Один рисунок загадочно накладывается на другой, одно изображение вписано в другое. Бесчисленные животные идут по стенам. Их так много, что они расплываются, подобно густому туману.
Беспримесные тона — глина, охра, уголь.
Материалы всегда под рукой. Оленьи рога на стене — как лес.
Тысячи, многие тысячи животных.
Куда идут? Где холгут?
Хеллу знал, что неопытная рука всегда начинает с простых линий, мягких, беспорядочно разбросанных. Потом возникают более сложные линии. Как первые слова. Как стон, несущий значение.
«…когда б вы знали, из какого сора…»
Белый мамонт.
Изображение заплыло потеками прозрачных солей.
Глаза холгута полны злобы, уши прижаты. Он смотрит косо. Ступишь не так — смотрит косо. Но и так если ступишь — тоже смотрит. Будто отпрянул в туман тысячелетий, увидев совершенное оружие. Вот создал небо и землю для первого человека, а потомки первого человека построили Большое копье. Круг замкнулся.
Белый мамонт этого не понимал.
Он находил старанье Людей льда странным.
Вот, грозился, ворвусь в прогорклую пещеру, как выдох пурги. Вот раздавлю женщин, растопчу младенцев!
Линии…
Много линий…
«…Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиээо пелись брови
Лиэээй — пелся облик
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь
Так на холсте каких-то
соответствий вне протяжения
жило Лицо…»
Чем важней изображение, тем крупнее.
Огромный белый гусь, стремящийся за край лесов…
Нежный олешек, задравший мохнатые рога под цветные полотнища северного сияния…
Убегающая лошадь…
«…руками машет, то вытянется, как налим, то снова восемь ног сверкают в ее блестящем животе…»
И опять олешки.
Бесчисленные стада.
Лес рогов под холодными звездами.
А выше, выше — воздевший хобот, как руку, отпрянувший от Людей льда белый мамонт.
35.Ночью ударил мороз.
Он выжал влагу из воздуха, ветхим бархатом развесил иней по лиственницам.
«…клыкастый месяц вылез на востоке…»
Карликовый медведь возился в кустах, затих, услышав легкую поступь.
Реку у берегов сплошь затянуло зеркальным тонким ледком, недовольно тявкали в камышах болотные шпицы. Лес огромен, пуст, тянется далеко. Не слышно шума, даже ветка не скрипнет. Только за самой дальней, почти невидимой лиственницей Хеллу почувствовал нежный, растворенный в воздухе дым.
Дети мертвецов не сменили стоянку.
Вокруг костра, пылающего на поляне, они сидели и стояли — молчаливые, со стянутыми на лбу волосами, в мягких шкурах, накинутых на широкие плечи, или просто в потертых парках, в разношенных муклуках.
Хеллу заворчал, раздувая грудь.
«…как некогда в разросшихся хвощах ворчала от сознания бессилья тварь скользкая…»
Хеллу не понимал, что с ним творится.
Его испугал долгий высокий звук, родившийся в тишине.
Протяжный, томительный, долгий звук, казалось, исторгнутый самим бьющимся сердцем…
И сразу другой, более долгий…
Они ранили сердце. Они заставили Хеллу застонать. Заставили его прижаться к сухому корневищу лиственницы. Он хотел петь. Он хотел выводить странные слова. У него губы шевелились, он сжал глаза ладонями, таким сильным было желание.
«…а может, это все пустое, обман неопытной души?.,»
Дети мертвецов ожили.
Одни садились на корточки, опустив длинные руки к земле, поднимая бородатые лица к звездному небу, другие, наоборот, вскакивали. Кто-то принес высушенный болотный корень, развернутый, как больная раковина, и новые звуки — еще более долгие, еще более рвущие — понеслись над ночной поляной.
Хеллу привык, что поют калеки. Он привык к тому, что поют те, кто не способен ни на что другое. Чем сильнее искалечить человека, тем охотнее он будет петь. А еще лучше, если поющая тварь чахнет прямо с детства. У таких меняется само отношение к жизни. Это хорошо, если калека за всю жизнь не убьет ни одной птички. Рыбы, увидев наклоняющуюся к воде тень, смеются и беззвучно раскрывают рты. Певец может подсказать мастеру важное, может помочь глупой женщине, но его не допускают к костру в лучшее время. И если он поет всю ночь, то не должен падать после сказанных им слов. Но если сказал, пусть прячется, пока сонного не затоптали на голом полу.
А охотник занимается настоящим делом.
Охотник много ест, сутками бежит за стадом, прячется от злобного холгута, ныряет в воду, как рыба, подобно летучей мыши, скрывается в лесу. Он в спальном пологе берет молодую женщину. Он товарищ по жене многим охотникам. У него нет времени на глупости.
Хеллу сжал зубы.
Он, наверное, не такой, как все.
Он иногда поет.
Он не хочет, но голос сам пробивается сквозь сжатые губы.
Увидев Большое копье, он против воли начинает пританцовывать.
И Дети мертвецов тоже не похожи на ужасных калек, но поют. Обнявшись, раскачиваются, ведут ужасный речитатив, от которого останавливается река.
Из пламени костра вынырнула женщина.
Хеллу сразу узнал молодую, красивую. Узнал зеленоватые волосы, как летящее облако.
«…вместо глаз у нее васильки, вместо кос извиваются змеи…»
Ярко освещенная, мерцая, как волшебная рыба, молодая, красивая стремительно шла по кругу. На ней была узкая набедренная повязка, груди вызывающе торчали чуть в стороны, волосы летели, словно дым. Стоило чуть замедлить темп, и волосы падали на глаза, как бы закрывая мир летящим зеленоватым занавесом. Но танцующей и не надо было смотреть. Она ощущала землю мелькающими длинными ногами. Она видела сквозь тьму. Стремительно, как летучая мышь, правила полет, куда ей хотелось.
36.«Эхекай-охекай!»
37.…Из сидящих вскочил рослый охотник.
Он бил в ладоши. Он прыгал и корчился. Он вскидывал руки.
За ним вскочил второй. За вторым третий. Потом четвертый вскочил, другие.
Вопя, хлопая руками, они включались в неистовый хоровод. Кто-то подпрыгивал, кто-то приседал. Кто-то выкрикивая бессмысленные слова. Подергивались члены. На фоне взлетающих рук, повязок, изгибающихся ног, визжащих фигур, летящих в небеса искр вновь возник изломанный силуэт молодой, красивой, и Хеллу, не понимая, не слыша, сам теперь тянул долгую пронзительную ноту, так широко раскрыв глаза, будто их никогда не касался едкий угар пещерных зимних костров.
