Александр Тюрин - В мире животного
В револьвере два последних патрона, вот и весь боезапас. Больше нет гранат, как сообщается в одной подходящей песне. Вернее, одна завалялась в кармане. Газорезку я еще в коридоре обронил, когда кувыркался. Что пять минут грядущих мне сулят, кроме харакири, как пригодятся четыре миллиарда лет эволюции и революции? Почему крепкая броня, быстрые танки, реактивные космопрыги и Х-бомбы ничем не лучше пушки из говна? Где красуется поганка-цивилизация, оставляя Файнберга, Веселкина, меня наедине с новым венцом природы, который желает стать венцом на наших могилках? А может, цивилизация вовсе не для нас, мы только лепим кувшин, а хлебать из него будут другие?
В конце мрачного пассажа я замечаю два баллона, в застекленном шкафу стоят, с хлором в пузе первый, а второй инкогнито. Двумя последними пулями — какая романтика и героика звучат в этих словах — проколол обе емкости. Зашипел, поступая ко всем желающим и нежелающим бесплатный газ. Наган, выступив в роли простой болванки, раскурочил окно. Сдернул я пластиковую занавеску, одним узлом прицепил к батарее, другим с себе. И шагнул "за борт" технопарка. Вот я уже сушусь на веревке, на метр ниже подоконника, могу нырнуть и в окно шестого этажа, если будет в этом смысл, могу стать птицей, правда, ненадолго. Расстояния до земли разучился я бояться как следует еще в шахте лифта, но там высота была камерная, а тут, хоть и смазанная темнотой, но классическая. И все-таки высота мне больше нравилась, чем общество грубиянов-монстров. Правда, было обстоятельство, которое сминало настроение в ре-минор. Спасательница-занавеска потихоньку «текла», то есть растягивалась, собираясь когда-нибудь лопнуть. А в лаборатории уже принялось все падать, отлетать, отскакивать. Двери, шкафы, стулья. Отчитав добросовестно до семи, я чуть приподнялся, подкинул туда взрывной гостинец и опять съехал вниз. Два толчка почти наложились друг на друга, шпокнул боеприпас, а потом ухнула сдетонировавшая смесь хлора, воздуха и того джинна, что вылеживался во втором баллоне. Над моей головой бросились на улицу всякие ошметки, я же поспешил в лабораторию, чтобы больше не мучить занавеску. Когда уже цеплялся за подоконник, там что-то продолжало валиться с потолка. Вот уселся я в оконном проеме, комната завалена хламом, а тот, в свою очередь, засыпан белым порошком, то ли солью, то ли штукатуркой. Некоторые кучки даже продолжают ворочаться и проявлять недовольство. С этого подоконника мне линять не стоит. Те, кто возражают против моей жизни, сейчас могут быть везде: на этаже, на лестнице, на крыше. Круто я их раззадорил своими оборонными мероприятиями. Где-то неподалеку, аккомпанируя моим соображениям, потрескивали разряды. Кто охотится — тот прав, он более прогрессивен. Нашелся огрызок карандаша, пора писать: "Обнаружившему мои кости, просьба в ведро не бросать". Электрическая песня льется все ближе и ближе, для меня исполняют, можно сказать, по заявке. И слова там, наверное, такие: "Люди, мы любим вас. За ум, доброту и мясо". И вдруг, заглушая треск марширующей дряни, загребли вертолетные лопасти. Я стащил с себя шлем и замахал им, как бешеный человек. Наверное, такой приступ заметили, потому что вертолетный гул сместился вверх и отклоненная козырьком крыши веревочная лесенка заболталась в полуметре от меня. То ли прыгнул, то ли рухнул, но шаткую тропу в небо ухватил. Вертолет сразу съехал в сторону, и совершенно правильно поступил, потому что в окошке с моего подоконника заулыбалась крюкастая морда. Пулеметные очереди — я кайфанул от этой музыки больше, чем от Баха-Бетховена — помешали ей ссадить меня, так сказать, с подножки. Недовольная физиономия скрылась с видом, будто ей не дали подышать свежим воздухом, длинно сплюнув напоследок припасенной для меня слюной.
В кабине геликоптера встретился огнедышащий Пузырев.
— Ну что, накудесил, негодяй, Рэмбо за чужой счет. Чихал я на барахло в технопарке, понял, — он для убедительности сморкнулся в иллюминатор, по деревенски, одной ноздрей. — А вот за вертолет будут вынимать из моей зарплаты, а следовательно, и из твоей. Вылет-то коммерческий. Боролся бы за свободу поскромнее. Попросил бы, мы тебе и охотничий аппарат новый поставили б, и складную баррикаду.
— Вылет из вашего носа можете считать коммерческим. Я думал, все бесспорно… как я ошибся, как наказан. Прошу послать меня на конференцию по птичьим правам! — кричал бы до завтра, заряд недовольства я ого-го какой накопил. — Вы же видели Мону Лизу, улыбнувшуюся из окна? Неужели такие лица в вашем вкусе? Вас что, в детстве по Эрмитажу не водили?
— Ты только сегодня морду увидел, а я всю жизнь их наблюдаю. Даже когда в зеркало смотрюсь.
Возмущенный до глубины пуза босс Пузырев стих. Боюсь, по-своему он был прав. Кроме него и пилота, в кабине сидел еще стрелок, крутой мужчина в пятнистом комбинезоне и шлеме с зеркальным стеклом; похоже, он и стрекотал из пулемета. Такие могли бы повоевать, если бы начальство приказало. Сама машина была лопухово-салатного, то есть, маскхалатного цвета, и с ее помощью явно носились по воздуху люди из спецподразделения МВД. Сейчас вертолет висел метрах в двадцати выше крыши. Там уже загорало под полной Луной пяток образин. С легкой грустью и даже укоризною, слегка поигрывая слюнями, они поглядывали на винтокрылую технику со вкусностями внутри.
— Подними, подними свой крылатый стул, а то сейчас восхищенные зрители пришлют хобот за филе, сам знаешь, чьим, — предупредил я пилота, и тот решил быстренько увеличить промежуток между собой и любителями свежего мяса.
— Коммерческий, значит, для меня вылет, — обида, типичная для незаметных героев, обуяла меня. — Мое потрепанное боями тело перевернут вверх карманами и станут вытряхивать последнее, чтоб я потом на пиво просил на паперти. А те тварелюбы, что у казны-кормушки, начнут искать решение проблемы монстров политическими средствами, находить точки взаимопонимания с товарищами из животного царства, говорить, что все мы дети одной планеты, такой маленькой в безбрежном океане космоса, станут крепить дружбу, испытывать чувство искренней симпатии и духовной близости. А для духовно далеких останутся меры воздействия и пресечения: блокирования, оцепления, фильтрации, карающие кулаки и справедливые дубинки.
— Сейчас как высажу обратно. Наверное, мало тебе, — отозвался Пузырев, которому я так надоел. Даже пилот, хоть слова ему не давали, назвал меня "говорящим горшком".
— Вопрос поставлен прямо. Может даже ребром. А то и на попа. Придется отвечать: мне не мало.
— Наконец, я слышу речи не мальчика, но мужа, — отозвался зеркальный шлем и представился. — Майор Федянин. — Потом стал доступно объяснять. — Представь, в твоем охранном бюро не тридцать, а тридцать тысяч голов. Тогда приплюсуй командиров-старперов и сановников-кормильцев, которые желают без всякой обузы пройти к светлой министерской или дачно-пенсионной жизни. Да еще государственные интересы, которые с общечеловеческими не совпадают. Да соблюдение секретности, да экономия средств, да требования устава и почти-разумные указания начальства о том, как все делать. Так что, милый мой, сколотись эдакая дивизия, ничего приятного от нее ты не дождешься, будь уверочки.
