Александр Громов - Крылья черепахи
Пушечный гром ломающегося льда настиг меня, когда мне оставалось одолеть последний лестничный пролет, и этот пролет я, поскользнувшись, протрясся на заду, как по стиральной доске. Бутылки опасно звякнули, но уцелели.
Держась за копчик, я вскочил. Я никогда не видел, как начинается ледоход, и не хотел пропустить это зрелище, так что больно ушибленный рудимент хвоста представлялся мне в общем-то не чрезмерной платой за зрелище.
В протоке под горбатым мостиком лед вел себя смирно, зато в основном русле он скрежетал и ломался. Грянул еще один удар и отразился от леса сложным эхом. Зачем-то пригибаясь, словно надо мною визжала картечь, я достиг «Островка», бросил пакет в ноздреватый сугроб возле крыльца (бутылки вновь звякнули) и, прихрамывая, припустил вокруг корпуса. Там ждало меня зрелище.
Лед уже пошел. Тронулся, как следовало бы сказать, если бы среди нас присутствовал хоть один присяжный заседатель. У стрелки острова льдины со скрежетом крошились, вставали дыбом и рушились на берег, зато на стрежне солидно и мощно, лишь иногда пугая треском, двигалось ледяное поле, кое-где рассеченное резкими, как прорубленными, трещинами, разорванное полыньями, набитыми ледяным крошевом, еще воображающее себя цельным монолитом, но обреченное разломаться в считанные минуты.
А по важно ползущему ледяному полю, оскальзываясь, разбрызгивая галошами воду, петляя, как зверь, уходящий от облавы, в одной руке держа за ремень пенопластовый ящик, а в другой ледобур, трусил к острову рыболов Матвеич.
На берегу орали все, кроме, пожалуй, Инночки и Марии Ивановны. Первая смотрела на разворачивающиеся события с неподдельным интересом; вторая держалась за сердце, а нечуткий внучек Викентий дергал ее за рукав пальто и с азартом влюбленного в свое дело естествоиспытателя вопрошал:
«Он утонет, ба? Нет, правда, ба, утонет?..»
Только это я и услыхал, а ответа бабушки не расслышал, поскольку пробежал мимо. Ахала и вскрикивала нервная Надежда Николаевна, взирая на разыгрывающуюся драму сквозь гигантские очки. Что-то кричала даже Милена Федуловна, а ее бульдожка захлебывалась лаем и рвалась с поводка. В окне на первом этаже мелькнуло прилипшее к стеклу безумное лицо Бориса Семеновича, но я не стал на него смотреть. По берегу, опережая плывущий лед, проваливаясь в мокрый снег и срывая голос в крикливых советах, мчались Феликс, телохранитель Коля и сильно отставший от них толстый Леня. «Жми, мужик, давай!» – орал Коля. «Барахло, барахло брось!» – надрывался Леня. «Правее забирай, правее! Не оглядывайся! – ревел Феликс. – От трещин держись подальше!»
Судя по всему, Матвеич и так это знал, но воспользоваться советом не мог. Чтобы добраться до островка раньше, чем лед пронесет мимо, он должен был преодолеть не одну трещину, а целых две.
Первую, едва наметившуюся, он перепрыгнул вполне удачно и, оказавшись на треугольном ледяном поле, бежал ко второй наискосок, где Трещина была поуже, но быстро расширялась, образуя полынью.
Коловорот он все-таки бросил, но с пенопластовым ящиком расстаться не пожелал. Обгоняя пыхтящего Леню, я мельком подумал, что, несмотря на наши вопли, рыболов совсем не потерял голову. В случае чего ящик не позволил бы ему утонуть. А случай этот, надо сказать, становился все реальнее по мере расширения полыньи.
Матвеич наддал – и перепрыгнул. По-моему, чудом. Теперь он топтался на не такой уж крупной льдине, ожидая случая сигануть с нее на береговой припай. Я догнал Феликса и Колю. Тяжело дыша, мы месили снег, а в каких-нибудь десяти шагах от нас ехал на льдине тяжело дышащий Матвеич. Остров кончался. Расстояние между ним и льдиной медленно, но неуклонно увеличивалось. За островом тянулось мокрое ледовое поле, еще не затронутое ледоходом, однако у меня имелись большие сомнения, стоит ли проверять его на прочность. Как оказалось, у Матвеича тоже.
– Веревки у вас нету? – подал он голос, исполненный зыбкой надежды.
– Откуда?!
– А дрына длинного? Льдину бы подтянуть. Вы гляньте – нигде поблизости не валяется?
Мы глянули. Дрына нигде не валялось, да еще столь длинного. Тут понадобился бы флагшток.
Впрочем, подумал я, можно отталкиваться и от дна, как на плоту. Или на плоскодонке. Немедленно вспомнилась соответствующая сцена из Джерома, и я сейчас же прогнал ее вон. Все-таки дураки англичане – зачем они на плоскодонках с шестами плавают?
– Придется тебе купаться, Матвеич, – развел руками Феликс. – Ничего, отогреем. Не трусь, сигай. Вытащим.
Матвеич мялся. Я его очень хорошо понимал. Хотя, по-моему, если не грозит утопнуть, то для ледяной воды я бы куда охотнее выбрал тулуп, чем плавки.
Не выпуская из рук ящик, Матвеич сел на край льдины, отчего та заколыхалась, и с огромным отвращением опустил валенки в воду.
– Глубоко, едреныть, – пожаловался он.
– Ниже по течению еще глубже, – утешил Феликс. Матвеич заерзал, то ли собираясь возразить, то ли все-таки решившись сползти в черную неуютную воду с плавающими в ней ледышками, и тут непрочный край льдины отломился под ним и поплыл самостоятельно. Ухнув на вдохе, Матвеич не ушел под воду с головой, как я опасался, а забарахтался на мелком месте. Глубины там было едва по пояс.
Ох, как мы гнали незадачливого рыболова в «Островок»! На реке трещали и крошились льдины, но мы этого не видели. Сейчас дрын сгодился бы в самый раз, но и пинки, прописанные больному медициной в лице Феликса, действовали ободряюще, косвенно свидетельствуя о том, что у бедолаги по крайней мере не отморожен филей. Матвеич сперва матерился, обзывал нас фашистами и, едреныть, изуверами, но затем покорился судьбе и зарысил вполне удовлетворительно. В холл мы ворвались, как лошади после призового заезда, причем Матвеич был бесспорным фаворитом.
От лохматого тулупа, развешенного на радиаторе, шел пар. Тут же сохли валенки, галоша с одного из них осталась на дне и вряд ли сыщется до лета, когда ее найдет купающаяся детвора, выльет воду и пустит плыть по течению. Красный, распаренный Матвеич, обряженный в лыжный костюм Феликса и необъятный свитер Лени, сидел на диване по-турецки, шумно прихлебывал крепчайший чай с коньяком и терпеливо потел при посредстве баночки меда, навязанной ему Марией Ивановной, и моего одеяла. Словом, под охи, ахи и суету было проявлено максимальное сочувствие к страждущему. На сей раз даже Милена Федуловна неприятным надтреснутым голосом сама предложила горе-рыболову остаться обсохнуть, чем, впрочем, ее сочувствие и ограничилось. Уволокла бульдожку в свой номер и хлопнула дверью.
После бутылки водки, половину которой мы с Феликсом влили в него, разделив вторую половину между собой (Леня отказался, а Коля, приняв один глоток, вернулся к исполнению телохранительских обязанностей), происшествие воспринималось Матвеичем чисто юмористически, причем потешался он главным образом над нами. Как мы мчались по берегу, что при этом орали и какие у каждого были глаза – все было нам показано в лицах. Я посмеивался. Леня хрюкал и булькал. Феликс, сидящий ко мне профилем, являл собою редкий образчик истукана с острова Пасхи, которому надоело без толку пялиться в –океан, а захотелось тяпнуть по маленькой в хорошей компании. Я уже чувствовал, что малой дозой дело сегодня не кончится.
