Вашингтон Ирвинг - Назад в будущее. Истории о путешествиях во времени (сборник)
Чувствуя некоторую усталость, а главное – жажду, я немного спустя предложил новый вопрос:
– Нельзя ли нам зайти куда-нибудь, где я мог бы напиться? У меня страшно пересохло горло.
– Напиться?!. Что значит «напиться»? – удивился мой спутник. – У нас после обеда дается полпинты какао. Может быть, вы об этом говорите?
Я понял невозможность объяснить ему мою потребность напиться просто воды или чего-нибудь в этом роде, потому и сказал:
– Да-да, какао. Говорю вам: мне очень хочется…
– Ну а я говорю вам, что какао подается у нас только к обеду! – резко прервал меня старик.
Я снова должен был замолчать и покориться своей участи – ждать обеда.
Мимо нас проходил молодой человек с благообразным лицом, но однорукий. Еще раньше я заметил несколько одноруких и одноногих. Это явление поразило меня, и я спросил об его причине.
– Это тоже объясняется очень просто, – ответил старик. – Когда у кого-нибудь из молодых людей замечается превышение в росте или в силе сверх установленной средней нормы, то у него отнимается нога или рука, чтобы привести его в равновесие с другими. Мы, так сказать, низводим его до нужного уровня, без которого также немыслимо равенство. Природа частенько ошибается в своей мерке, она никак не хочет приучиться работать по той мерке, которая нам нужна, и мы исправляем ее ошибки.
– Значит, вы не вполне еще подчинили себе природу? – съехидничал я.
– Увы, нет еще! – со вздохом промолвил старик. – Стараемся, но все еще далеко не с полным успехом. Положим, – с гордостью добавил он после непродолжительного молчания, – во многих отношениях мы уж посбили с нее спеси.
– Ну а что вы делаете, когда среди вас является человек с умом выше нормы? – с тем же ехидством продолжал я.
– Это бывает очень редко, но когда случается такая ненормальность, то мы просто-напросто вскрываем у данного субъекта череп и производим над его мозгом некоторую операцию, после которой он становится вполне нормальным.
Сказав это, мой спутник снова помолчал, очевидно, погруженный в раздумье, потом добавил:
– В первое время мне казалось очень грустным, что мы не можем повышать умственные способности людей, а умеем только понижать их, но с течением времени я примирился с этим.
– И вы находите справедливым такое искусственное… или, вернее, насильственное понижение природных умственных способностей? – спросил я.
– Конечно. Разве я могу считать это несправедливым, раз исключена возможность повышать эти способности? – ответил мой собеседник.
– Почему же не можете? – приставал я.
– Потому, что так постановлено БОЛЬШИНСТВОМ, – смиренно проговорил старик.
– Неужели вы находите, что ваше большинство не может быть несправедливым? – вырвалось у меня.
– Разумеется, нет. БОЛЬШИНСТВО не может быть не правым, – тоном глубокой убежденности промолвил мой спутник.
– Ваше мнение разделяется и теми, у которых вам приходится обрезывать мозги? – не унимался я.
– Нет. Но много ли их? – передернув плечами, произнес старик. – Мы с ними не считаемся.
– Однако, по-моему, и меньшинство имеет право на сохранение своих рук, ног и мозгов, – возразил я.
– Меньшинство НЕ ИМЕЕТ НИКАКИХ ПРАВ, – последовала суровая отповедь со стороны моего собеседника.
– Следовательно, тому, кто пожелал бы жить среди вас, необходимо примкнуть к большинству, чтобы не…
– Разумеется! – оборвал меня старик, угадав мою дальнейшую мысль. – Только таким путем он и может избавиться от больших неудобств.
Мне надоело бродить по этому скучному городу, и я спросил, нельзя ли для разнообразия выйти за его черту, на простор полей. Мой проводник ответил, что это можно, но предупредил:
– Едва ли и там вам покажется интересно.
– Почему? – удивился я. – В мое время за городом было так хорошо. Там были зеленые, усыпанные цветами луга, над которыми витал такой упоительный аромат, когда по ним проносился легкий ветерок; были прекрасные ветвистые деревья, населенные пернатыми певуньями; были обвитые розами прелестные коттеджи.
– Ну, теперь там ничего этого нет, – снова сухо прервал меня старик. – Мы все это переделали по-своему. Вместо описываемой вами ненужной роскоши природы мы устроили обширные огороды, разделенные дорогами и каналами, перекрещивающимися под прямым углом, как здешние улицы. Вашей былой «красоты» вы больше не найдете и за городом. Мы ее уничтожили, потому что и она мешала нашему равенству. Мы нашли несправедливым, чтобы одни люди жили среди живописных окрестностей, а другие – среди болот или голых песков. Теперь благодаря нашим трудам весь мир стал одинаков во всех своих частях, все люди повсюду живут в одинаковых условиях, потому что на земле нет уже таких мест, которые имели бы какие-либо преимущества перед другими.
– А разве нет других стран, кроме этой? – спросил я, думая, что старик под словами «весь мир» подразумевает только свою страну, и, чувствуя, что дорого бы дал, чтобы очутиться в какой-нибудь иной стране, хотя бы даже в одной из тех, которые тысячу лет назад считались самыми суровыми.
– Области другие есть, но стран в прежнем смысле больше не существует, – пояснил мой спутник. – Говорю вам: весь мир сделан нами совершенно одинаковым. Везде один народ, один язык, один закон, одна и та же форма жизни.
– Боже мой! Неужели, в самом деле, на всей земле, от полюса до полюса и на протяжении всего экватора, нет ни малейшего разнообразия? – ужасался я. – Как это должно быть скучно!.. Но, может быть, у вас есть хоть какие-нибудь способы развлечения, театры, например?
– Нет, мы уничтожили и театры, – ответил старик. – Особенности артистического темперамента не допускали уравнения. Каждый из артистов мнил себя лучше и выше других… Быть может, в ваши дни это было иначе?
– Нет, артисты и в наше время, как и во все предшествовавшие времена, считали себя, так сказать, сверхмировыми существами, – сознался я. – Но мы не обижались, не придавая этому особенного значения.
– Ну а мы взглянули на этот вопрос иначе, – отозвался мой спутник. – Наш «Союз общественной охраны Белой ленты» нашел, что все способы развлечения вредны и порочны, перетянул на свою сторону БОЛЬШИНСТВО и добился того, что всякие игры, музыка, танцы и прочие забавы были навсегда воспрещены.
– Ну а книги читать вам позволяется? – спросил я.
– Это нам не запрещено, но только читать-то у нас нечего. Новых книг больше не пишется. Да и о чем писать в мире, где нет ни горестей, ни радостей, ни разочарований, ни надежд, ни любви, ни ненависти; где жизнь течет таким ровным, тихим, нигде не застревающим потоком?
