Урсула Ле Гуин - Обширней и медлительней империй (сборник)
Томико стала выискивать место для приземления. Она спускалась все ниже и ниже, несмотря на то что все в ней противилось этому, несмотря на страстное желание улететь отсюда подальше. Здесь, в лесу, мощь излучения была намного сильнее. Людей то и дело пронизывали темные волны отторжения и неприятия. Впереди показалось светлое пятно: макушка холма, слегка возвышающаяся даже над самыми высокими из окружавших ее темных крон не-деревьев, корневых систем, частей одного целого. Томико направила вертолет туда. Но посадка прошла довольно плохо – пальцы скользили, словно были намазаны сухим мылом.
Лес сомкнулся вокруг – черный в ночной темноте.
Томико окончательно струсила и закрыла глаза. Эсквана застонал во сне. Харфекс дышал как паровоз, но даже не пошевелился, когда Осден, перегнувшись через него, распахнул дверь.
Эмпат встал; его спина и повязка на голове были едва различимы в свете приборных лампочек панели управления. Он перешагнул через Харфекса и замер на секунду в дверном проеме.
Томико затрясло. Она скорчилась в кресле, не в силах даже поднять голову.
– Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, – шептала она. – Нет. Нет. Нет.
Осден скользнул вниз и растворился в обступившем вертолет мраке. Ушел.
«Я иду!» – прогремел беззвучный голос.
Томико закричала. Харфекс поперхнулся; он попытался привстать, но снова упал в кресло и больше не двигался.
Томико в ужасе нырнула внутрь себя и сконцентрировалась на центре своего существа – слепом глазе живота. Снаружи был только страх, страх, страх.
И вдруг он исчез.
Она подняла голову. Медленно расцепила судорожно сведенные пальцы.
Потом села прямо. Ночь была очень темной, и над лесом горели звезды. И больше не было ничего.
– Осден, – позвала она, но из ее горла не вырвалось ни звука.
Она повторила попытку, и над холмом разнесся жалобный зов одинокой лягушки-быка. Ответа не было.
Только сейчас до нее стало доходить, что с Харфексом что-то не в порядке. Она зашарила в темноте, пытаясь найти его голову, – оказалось, что он сполз с сиденья. И вдруг в мертвой тишине кабины раздался голос:
– Хорошо.
Это был голос Эскваны.
Томико включила внутренний свет и увидела радиоинженера, спящего в обычной скрюченной позе.
Его рот открылся и произнес:
– Все хорошо.
– Осден…
– Все хорошо, – повторили губы Эскваны.
– Где ты?
Молчание.
– Вернись.
Начал подниматься ветер.
– Я остаюсь здесь.
– Ты не можешь остаться…
Молчание.
– Ты будешь здесь одинок, Осден!
– Слушай. – Голос был слабым, слова – еле разборчивыми, словно их заглушало ветром. – Слушай. Я желаю тебе всего самого хорошего.
Томико снова стала его звать, но больше ответа не получила. Эсквана лежал неподвижно. А Харфекс был еще неподвижнее.
– Осден! – закричала она в ночную темноту, разрывая неустойчивое на ветру безмолвие лесосущества. – Я вернусь. Мне нужно срочно доставить Харфекса на базу. Я вернусь, Осден!
Тишина и шелест листьев на ветру.
Все необходимые исследования Мира-4470 восьмерка исследователей завершила через сорок одни сутки. Сначала Аснанифоил и женщины по очереди ежедневно летали на поиски Осдена в район той лысой горы, где он остался памятной всем ночью. Хотя Томико в глубине души так до конца и не была уверена, что правильно определила и указала место посадки, совершенной наобум, когда голова кружилась от страха. В этом безграничном лесу были и другие холмы. Исследователи оставили Осдену кучу тюков со всем необходимым: продуктов на пятьдесят лет, одежду, инструменты, палатку. Потом поиски прекратили – очень трудно в дебрях бесконечных древесных лабиринтов, в чьих темных коридорах полы пронизаны корнями, а стены сплетены из лиан, найти человека, который сам не хочет, чтоб его нашли. Они могли пройти мимо на расстоянии вытянутой руки и не заметить его в вечном сумраке, царящем в этих лесах.
Но он был жив – потому что страх исчез, словно его не было никогда.
Томико пыталась найти рациональное объяснение тому, что сумел сделать Осден, но никак не могла это сформулировать – слова разбегались, как тараканы. Он вобрал страх в себя и, приняв его, сумел преодолеть. Он отказался от себя самого, от своей сущности; он полностью растворился в чуждом ему мире, где нет места никакому злу. Он постиг искусство быть любимым и отдал себя всего, без остатка. Но рациональным это объяснение назвать никак нельзя.
Люди из «Запредельного Поиска» в последний раз шли под густой кроной, сквозь живую колоннаду, окруженные дремлющей тишиной и спокойствием, жизнью, едва ли осознающей их присутствие и полностью к ним равнодушной. Здесь не было времени. И расстояния не имели никакого значения. О, нам бы мира и времени вдосталь… Планета кружилась, сменяя солнечный свет великой тьмой ночи; ветра – что лета, что зимы – были прекрасны, и светлая пыльца летела легкими облачками над океанами.
После многих лет исследований и световых лет пути «Гам» вернулся на то место, где два столетия назад находился космопорт Смеминга. Но там все-таки нашлись люди, которые приняли отчеты команды (хоть и с большим скептицизмом) и списали потери: «Биолог Харфекс – умер от страха; сенсор Осден – остался в качестве колониста».
История «шобиков»[8]
Они встретились в порту Be более чем за месяц до их первого совместного полета и там, назвав себя в честь своего корабля, как то делает большинство экипажей, стали «шобиками». Их первым совместным решением стало провести свой айсайай в прибрежной деревне Лиден, что на Хайне, где отрицательные ионы смогут делать свое дело.
Лиден – рыбацкий порт, чья история насчитывает восемьдесят тысяч лет, а живут в нем четыре сотни обитателей. Рыбаки кормятся добычей из богатого живностью мелководного залива, отправляют уловы в города на материке, а остальные ведут хозяйство курорта Лиден, куда приезжают отпускники, туристы и новые космические экипажи на время айсайай (это хайнское слово, означающее «совместное начало», или «начало совместного пребывания», или, в техническом смысле, «период во времени и область в пространстве, в пределах которых образуется группа, если ей суждено образоваться». Медовый месяц есть айсайай для двоих). Рыбаки и рыбачки Лидена выдублены погодой не хуже прибиваемого волнами плавника и столь же разговорчивы. Шестилетняя Астен, немного не поняв сказанное, как-то спросила одну из рыбачек, правда ли, что им всем по восемьдесят тысяч лет.
– Нет, – ответила она.
Подобно большинству экипажей, «шобики» общались между собой на хайнском. Из-за этого имя одной из женщин экипажа, хайнки Сладкое Сегодня, имело и словесный смысл, поэтому поначалу всем казалось, что как-то глупо называть так крупную, высокую женщину лет под шестьдесят, с гордо посаженной головой и почти столь же разговорчивую, как деревенские жители. Но, как выяснилось, под ее внешностью скрывается глубокий кладезь доброжелательности и такта, из которого можно при необходимости черпать, и вскоре звучание ее имени стало для всех совершенно естественным. У нее была семья – у всех хайнцев есть семьи: всевозможнейшие родственники, внуки, кузены и сородичи, рассеянные по всей Экумене, но в экипаже у нее родственников не имелось. Она попросила разрешения стать бабушкой для Рига, Астен и Беттона и получила согласие.
