Александр Бушков - Волчье солнышко (Сборник)
– Ну да, куда тебе, ты и прошлого века не помнишь, не говоря уже о прошлом тысячелетии, – мотыльковый у вас срок жизни, победители, хоть это утешает… Впрочем, я тоже не помню, – признался Первый. – Я ведь не динозавр – я потомок. Можно сказать, молодое поколение.
– Сколько ж вам?
– Сейчас прикинем. – Глаза затянула розоватая пленка, похожая на третье веко у дога, потом поднялась. – Тогда как раз прирезали этого краснобая Гая Юлия – то ли за неделю до того, как я вылупился, то ли через. Примерно так. Ухватываешь координаты?
– Да.
– Впечатляет?
– Впечатляет, – сказал Гаранин.
– То-то. Только, к сожалению, смертны и долго живущие. А я вообще последний – выбили, перебили, затравили, забрался черт знает куда, загнали… Теперь умираю. И скучно, ты знаешь, показалось умирать среди этого сиволапого мужичья, лесных болванов – только и умеют, что заводить в болото грибников… Послал их на дорогу, они тебя и приволокли. Проникнись оказанной честью – не каждому выпадает исповедовать перед кончиной последнего дракона… Пытаешься?
– Пытаюсь, – сказал Гаранин.
– Вот и попытайся без зубоскальных мыслей… Эй, кубки нам!
Прошуршали подобострастные шаги. Гаранина мягко тронули за локоть, и он, не оглядываясь, принял тяжелый золотой кубок, усаженный яркими неограненными самоцветами. Горыныч ловко выпростал лапу из-под кожистых складок крыла и схватил такой же, но размером с хорошую бочку. Хлебнул скудно, словно бы пасть прополоскал, отставил:
– Больше не лезет. А эти уже и глотка не могут, вечные сотоварищи… Как выражался восточный гость – сам понимаешь, перевидел всякого народа, – за ним пришла та, что приходит за всеми. И ведь пришла, стерва, холодом так и тянет… Как думаешь, страшно?
– Думаю, да, – сказал Гаранин. Он полностью овладел собой, остался только щекочущий холодок неожиданного приключения.
– Правильно, страшно. А когда-то…
Гаранина обволокли и растворили на несколько секунд чужие горькие воспоминания – чутко колеблются налитые молодой силой крылья, ловя восходящие потоки, приятно сознавать себя властелином неба, земля внизу буро-зеленая, гладкая до бархатистости, мощно бьют по воздуху крылья, разбрызгивая облака и радугу, глаза зорки…
– Было, – сказал Первый. – Все было. И что самое смешное, послал мне в последние собеседники бог зодчего…
– Вот именно, смешно до хохота, – вмешалась голова, которую Гаранин для удобства отметил как Второго. – Ты же, обормот, сроду ничего не построил, только и умел, что ломать…
– Продремался… – сказал Первый с явным неудовольствием. – Это, изволишь ли видеть, мой старинный неприятель, – сколько голов, столько и умов, а умы, случается, и набекрень повернуты. Попил он моей кровушки…
– А я полагал… – немного удивился Гаранин.
– А ты больше не полагай, – сказал Первый. – С ним всегда так и было – растем из одного тулова, а думаем разное. И никуда нам друг от друга не деться – куда тут денешься. Хорошо еще, что старший – я и власть над телом держу я, а он лишь, когда делать нечего, усиленно пытается выступать в роли моей совести. Воинствующая совесть попалась, шумная, покоя не дает… А какой смысл?
– Сам знаешь, – сказал Второй.
– Нет, какой смысл? – повернул к нему голову – глаза в глаза – Первый. – Ведь пожили, отрицать не станешь? Ах как пожили… Смотри!
Гаранин посмотрел вправо – стена густо увешана мечами, щитами разных очертаний, боевьми топорами, копьями, шлемами – все начищенное, сберегаемое от пыли и ржавчины.
– Это, так сказать, сувениры ратные, – пояснил Первый. – От каждого битого нахала по сувенирчику. А здесь – памятки побед иного, более приятного характера.
Гаранин посмотрел влево – ожерелья, перстни на крохотных полочках, серьги, шитые жемчугом кокошники, резные шкатулки, зеркальца в драгоценной оправе, гребни искусной работы.
– Предваряя недоуменные вопросы, – прояснил Первый, – скажу, что слухи о моей способности оборачиваться человеком истине соответствуют полностью. Правда, сейчас не хочется, даже ради гостя, – старый мухомор, и только… Итак, наличествуют сувениры двух видов в огромном количестве. Ну и это. – Он щелкнул хвостом по груде золота, и монеты звонко рассыпались. – Пожито и нажито…
– Ну и что? – сказал Второй. – Ну а дальше-то что?
– Хорошо, – сказал Первый. – С таким же успехом и я могу спросить у тебя то же самое – ну и что? А дальше-то что? Ты мне всю сознательную жизнь зудел в уши, требовал праведности, добрых дел и прочего слюнтяйства. А я тебя никогда не слушался. Но в итоге мы оба подыхаем здесь, уходим туда, где нет ничего, и нас нет – абсолютная пустота. Но мне-то есть что вспомнить, и я ни от чего не отрекаюсь. А ты, потявкивающая совесть? Тебе и отрекаться-то не от чего, твои побрякушки и абстракции вообще не имеют облика, массы, веса, очертаний – так, зыбкие словечки, выдуманные для оправдания собственной слабости… Ты помнишь, что мы прожили две тысячи лет? И всегда эти твои приматы грызли друг другу глотки. Они еще разнесут в клочья планету, жаль, мы этого уже не увидим, не смогу я над тобой посмеяться…
– Ну, насчет планеты вы… – заикнулся было Гаранин.
Они и внимания на него не обратили – жгли друг друга желтыми взглядами, клокочущее ворчание рвалось из глоток.
– А вы что же? – спросил Гаранин у третьей головы, спокойно помаргивающей.
– Я? – Третий поднял брылья, и впечатление было такое, словно он дерзко усмехнулся. – А какой, собственно, смысл в этих дискуссиях? Старшенький – хозяин, ему и решать, и коли уж ничего от меня не зависит, ни за что я и не отвечаю. Принимаю жизнь какой она есть – не так уж черны ее теневые стороны…
– Ситуацию нужно рассматривать начиная с незапамятных времен, – сказал Гаранину Второй. – Давным-давно перед созданием, которое ты видишь, встал выбор – либо стать, отрезая возможность возврата в прежнее состояние, человеком – умным, талантливым и дерзким, способным многое сделать, многого достичь, либо сделаться ужасом неба. Как ты догадываешься, выбрано было второе…
– И не жалею, – сказал Первый. – Стать человеком означало влиться в стадо, даже и выделяясь в нем талантом и таланом. Стадо, которое все равно ничего не создает, так что выбиваться в его вожди было бы скучно. Предпочитаю небо – да, злое. А если кому-то это не нравится, пусть попробует мне это доказать… – Он мельком глянул на увешанную оружием стену.
– Лучше бы тебе туда не смотреть, – сказал Второй. – Потому что это тебе напомнит – мы не растворяемся в пустоте, мы живем в памяти. О них складывали песни, а о тебе? Припомнить эпитеты? Наблудил столько, что даже в твое существование не верили… Ты же им всегда завидовал сверху. Ты и церковь на том озере развалил исключительно потому, что тебе такой не построить. Ты вспомни, как рассыпал золото перед той девчонкой из Славска, а она тебя и видеть не хотела, своего с войны ждала. Конечно, украсть ее, спалить терем – на это тебя хватило… И так всегда – ты им мстил за все, на что сам оказался неспособен. Значит, волновало что-то? Тоже мне супермен, дурная сила – от слабости…
