Андрей Кокоулин - Фотография на память
Вадим навалился на унифлекс, осматривая крышу.
Никого. Если сегодня Вика не появится, наверное, придется дежурить и завтра. А завтра — двадцать третье.
А там мальчишки еще.
Он вздохнул. Алька, знаешь, я схожу с ума.
Мне легко и страшно, и больно, и светло; и жутко, какой я есть, и все перемешалось в душе, ломая меня прежнего.
Или исправляя меня?
Он незаметно задремал. В череде смутных видений мелькали полуголые хохочущие палачи и люди в тряпках, висящие на дыбе, кого-то снимали старинным фотоаппаратом с "гофрой", рвалось вверх с подставки магниевое облако, бесконечный строй дорогих костюмов в "елочку" падал с поребрика в пустоту.
Спины, спины, спины…
Проснулся Вадим рывком. Кто-то стоял совсем рядом, по ту сторону рулонов. Стоял неподвижно, темной тенью на фоне более светлого неба.
Ухо уловило чужое дыхание.
— Ну вот и все, — сказала тень, всхлипнув. — Вот и все.
Она качнулась и приподнялась, шмыгнув носом.
Страх резкий, жгучий, вымораживающий (сейчас прыгнет!), заставил Вадима уцепиться пальцами за край бортика.
— Эй, — хрипло проговорил он, — ты это…
Тень взвизгнула.
— Блин, ты кто?!
Вадим с облегчением заметил, что она соскочила с края обратно на крышу. Не упала, не соскользнула вниз от его слов. Ох, дурак, дурак, сейчас бы, испугав, бился в бетон головой.
Он сглотнул.
— Ты что, следил за мной? — тень приблизилась и пнула рулоны. — Кто ты такой? Тебя Дюша послал, да?
В ее голосе слышались злость и слезы.
Ей было очень плохо, этой девчонке, решившей свести счеты с жизнью. Гадкое что-то случилось с ней, предательское. Когда весь мир вдруг тускнеет, сереет, выворачивается неприглядной изнанкой. Так взрослеют. Так ожесточаются.
А некоторые — прыгают.
Он чувствовал, каково ей. Плохо и холодно. Беспросветно. И колотит. Отчаяние и боль дергают изнутри. Как с ней говорить, Алька? О чем? Я же не могу соврать ей, что все будет хорошо. Здесь нельзя — неправду.
Вадим вздохнул.
— Я знал, что ты здесь будешь, — сказал он.
— Да? Кто ты, урод?
Он смотрел, как она нервно тискает мобильник, как жмет кнопки прыгающими пальцами, и не делал попытки пошевелиться. Свет встроенного в телефон фонарика на мгновение ослепил, продержался несколько секунд на лице, сполз ниже.
Погас.
— Я тебя не знаю! — выкрикнула девчонка.
— Я тебя тоже не знал, до позавчера, Вика.
— Ты обдолбаный, да? Ты откуда…
Она замолчала.
— Посветить еще можешь? — спросил Вадим.
Он достал и протянул фотографию.
Вновь вспыхнул фонарик. Пятно света, поколебавшись, нашло снимок и застыло на нем.
— Это что, я? — неуверенно спросила девчонка.
— Ага. И дату посмотри.
— Двадцать пятое…
Вадим сел, повел затекшими плечами.
— Хорошо, что ты не прыгнула.
— Я еще может прыгну! А число любое можно поставить! — девчонка переместилась со снимком к дальнему бортику.
— Здесь метров сорок, — сказал Вадим, перегибаясь и вглядываясь в скупо освещенные дорожки и магазинный неон "24 часа". — Внизу асфальт, лететь секунды две-три. Только это не твое. На фото ты — живая.
Фонарик включался еще дважды.
— Это фотошоп, — глухо сказала девчонка.
— Ага, — буркнул Вадим, — делать нечего.
— Возьми.
Она вернула фотографию.
Какое-то время они вместе, едва не касаясь друг друга плечами, смотрели вниз. От Вики пахло пивом и напряженным ожиданием.
— А я ключи у соседки свистнула, — сказала она.
Вадим неопределенно качнул головой.
— Бывает.
— А на фото я здесь же, на крыше.
— Ага.
— Это что-то значит?
— Я думаю, да.
Они помолчали. Вика шмыгнула носом, постучала ногтями по поверхности бортика, посмотрела на Вадима.
— А меня предали, знаешь? — произнесла она срывающимся голосом.
И уткнулась Вадиму в плечо.
Челка "мыс Канавэрел" уколола щеку.
Он не знал, как успокаивать ревущих девчонок. Не случалось как-то. Алька вообще была не из рев. Поэтому просто слушал.
Было тепло и тревожно.
Чужой человек доверчиво жался к нему, и Вадим казался себе большим и добрым, способным объять собой мир. Он вспомнил Алькины слова из ночного сна и усмехнулся.
Он мало что понимал из того, что сквозь слезы рассказывала ему Вика. Выталкивала, будто грязь. Выстукивала зубами. Он гладил ее по волосам, и мысли сплетались из ее слов, но были путаны и ленивы. Плыл куда-то неизвестный Дюша-предатель, его голова лопалась от долгов, обещаний и анекдотов, у него были глаза и улыбка, с ним было классно, пиво, кино, браслетик на любовь, она его так… так…
Патлатые Дюшины друзья, чей-то день рождения, было смешно, было весело, пиво горчило, от него туманились лица, губы у Дюши были горячие, я отойду, я отойду и вернусь, сказал он. Готика навсегда! Тренькала гитара, кто-то тискал ее…
А она отрубилась.
Наверное, это хорошо, что она отрубилась?
— Хорошо, — серьезно сказал Вадим.
— Я знаю, я сама дура, — горько сказала Вика.
Ее растолкали утром и выпроводили из квартиры — гуляй, она шаталась по городу, не узнавая ни улиц, ни домов, ни с того ни с сего ее разбирал смех, отдавая резью внизу живота, она вымокла, и где-то по пути потерялись жакет и желание жить.
А вечером она зашла к соседке и украла ключи.
— Понятно, — вздохнул Вадим.
Не было звезд. Светились редкие окна. Пробегали по стенам мазки фар. Мерцая, потрескивали вывески. Город засыпал, сонно посвеченный опутавшими его электрическими цепями. В него было странно смотреть. Как в пустоту. Как в пропасть.
Воздух казался соленым.
— Холодно, — сказала Вика, опускаясь на унифлекс. Съежилась, обхватив колени руками.
Вадим снял куртку, набросил девчонке на плечи.
— Может, тебе пойти домой?
Он не увидел, скорее, почувствовал мотание головы.
— Не, давай посидим еще.
— А не хватятся?
— Я уже взрослая.
Вадим, присев, подобрал ногу под себя.
— Как-то грустно ты это сказала.
— Ага. А ты можешь убить Дюшу?
— Вик, я и спасать-то не особо умею.
— Я же увижу его в школе…
— Вик, — Вадим поймал в свои ладони холодные ладошки Вики, — посмотри в себя, пожалуйста: чего ты по-настоящему хочешь?
— Не знаю.
— А ты сильно посмотри.
Он держал ее руки, пока они не стали теплыми.
— Забыть, — после долгого молчания сказала Вика. — Все забыть, будто ничего не было. Ни Дюши, ни… Ты можешь так сделать?
Вадим отнял ладони.
— Нет.
Девчонка пошевелилась, скрипнули рулоны.
— Никто ничего не может.
