Геннадий Прашкевич - Белый мамонт
37
Эхекай-охекай!
38
…Из сидящих вскочил рослый охотник.
Он бил в ладоши. Он прыгал и корчился. Он вскидывал руки.
За ним вскочил второй. За вторым третий. Потом четвертый вскочил, другие.
Вопя, хлопая руками, они включались в неистовый хоровод. Кто-то подпрыгивал, кто-то приседал. Кто-то выкрикивая бессмысленные слова. Подергивались члены. На фоне взлетающих рук, повязок, изгибающихся ног, визжащих фигур, летящих в небеса искр вновь возник изломанный силуэт молодой, красивой, и Хеллу, не понимая, не слыша, сам теперь тянул долгую пронзительную ноту, так широко раскрыв глаза, будто их никогда не касался едкий угар пещерных зимних костров.
«…и музыка, музыка, музыка
вплетается в пенье мое,
и узкое, узкое, узкое
пронзает меня лезвие…»
Спасаясь от удара, метнулся в сухие заросли.
Ослепленный болью и темнотой, ломился сквозь трещащие камыши.
Вой и вопли катились за Хеллу. Это сама ночь вопила, катилась за ним под звездами, хотя что-то подсказывало охотнику, что опять за ним не будет погони.
39
«…Взял ружье Мушкет…»
Ранним утром, очертив магический круг и воткнув в песок ветку, указывающую направление, хмурые Люди льда углубились в пасмурный лес. Своды ветвей приняли их, как низкая влажная пещера, в глубине которой одиноко вскрикивал робкий клест.
Стада уходили. Надо было догонять олешков.
Надо было колоть олешков копьями, волочить запасы в пещеру.
Блеклые купальницы. Тонкий снег. Вереск на бедных низких холмах.
«…страх и надежды прежних дней вернулись к нам опять…»
Охотники сжимали копья, каменные топоры.
Шли осторожно, растянувшись цепочкой. Они хотели бы встретить холгута.
Не гнать бесконечно оленьи стада к темной реке, закалывая отставших, а сразу встретить холгута. И вынести на поляну Большое копье. Позеленевшие бивни, засмоленная, свалявшаяся подушками шерсть, раздутые щеки, хобот, стремительно взлетающий над рыжей челкой – все это уже не пугало охотников. Они умели бить куропаток, отстреливать в засаде яростных кабанов, но хотели Большой охоты. О ней разговаривали у костров. О ней мечтали зимними ночами. Не рвать каменными ножами оленьи желудки с полупереваренным месивом травы, мхов, трав, а делить на части грандиозную тушу, которой сразу хватит на долгую зиму…
40
«…как хороши, как свежи были розы…»
Наклонясь к прозрачному ручью, Хеллу долго рассматривал нежные тени рыб, безмолвно скользящие по придонным камням. Он не понимал, что заставляет его так сильно сжимать зубы и почему под ребром ноет, как от удара?
Взбежал на шипящую, как живое существо, осыпь.
С каменного козырька увидел вечные известняковые холмы, глубоко распиленные ручьями. И зазубренную хвойную стену, подступившую с юга, отрезавшую холгутов от плоских пространств тундры. Протолкаться сквозь такую чащу холгуты не могли. И не могли питаться смолистыми ветками. Поэтому не было в тундре следов, похожих на круглые ямы.
Хеллу протер глаза.
Ему показалось, что туманящиеся пространства пришли в движение.
Он снова протер ладонью глаза, но низкие туманящиеся пространства действительно пришли в движение. Это двигались на юг бесчисленные стада олешков. Их было так много, что их не могли сбить с нахоженных путей даже Дети мертвецов, вооруженные необыкновенными копьями.
«…откуда же эта печаль, Диотима?…»
Хеллу долго смотрел на колышущийся живой разлив.
Потом медлительные редкие снежинки замутили панораму.
Зато в десяти шагах от себя Хеллу обнаружил наклонившуюся над каменным козырьком молодую, красивую. Росомашья шкура, перекинутая через плечо… Летящие волосы… Хеллу сразу узнал ночную плясунью… Не слыша его, она напряженно смотрела вниз, на каменную площадку, запертую высокими известняковыми скалами. Там, схватившись за копья и каменные топоры, цепочками выстроились Люди льда, охранявшие пещеру, и вышедшие к пещере Дети мертвецов.
Хеллу закричал.
Начавшись с высокой ноты, крик угрожающе перешел в вой.
Молодая, красивая упала на камни. Яростно блеснули наконечники чужих копий, но никто не нарушил строя. Даже молодая, красивая, закрыв голову руками, не пыталась бежать и, торжествующе ухватив ее за косу, Хеллу ступил на осыпь, сразу поплывшую широкими шелестящими струями.
Он не торопился.
Он не хотел, чтобы Люди льда и Дети мертвецов бросились друг на друга.
Но внизу молодая, красивая снова закрыла голову руками и упала на холодные камни.
«…приятно видеть маленькую пыхтящую русалку, приползшую из леса…»
И пошел снег.
Он становился гуще.
Он безмолвно валил и валил.
Он завихрялся и, белый, густо затемнял узкое ущелье, подчеркивая яркость пламенеющих на откосах рябин. А Хеллу не мог оторвать взгляд от лежащей у ног молодой, красивой, и под ребром нежно кололо. Под ребром стояла нежная боль. Она обжигала, как пламя, пляшущее над вспыхивающими в костре веточками. В таком прыгающем пламени можно видеть многие величественные битвы с белым мамонтом. А можно видеть другие невыносимые глаза. Яркие, как цветы полярного мака.
«…и ясный взор ее туманится, дрожа, сжимается рука…»
«Раз ты женщина, то молчи!» – сказал бы Хеллу чужой.
А она просила бы, хватая его за ноги: «Хочу быть с тобой. Мать сказала: иди к охотнику Хеллу. Мы вырастили тебя, сказала мать, теперь иди к Хеллу. Лови для него олешков, приноси хворост к костру, обдирай и пластай туши. Собирай съедобные корни, готовь пищу, выделывай мягкие шкуры, шей муклуки и новую парку, утешай Хеллу в спальном пологе.»
«Ух, – сказал бы Хеллу. – Это твоя работа. Я теперь часто буду на охоте. В пещере Людей льда много женщин. – Он, конечно, не стал бы говорить о том, как он хочет петь, глядя на нее. Это стыдно. Никто не поет, если не калека, если холгут не топтал тебя, если руки целые, если волосатые ноги ходят, и смотрят оба глаза, и не пускаешь стеклянную слюну, уставившись в одну точку выпуклыми больными глазами. – Из-за женщин совсем плохо себя чувствую, они слишком сварливы, – сказал бы Хеллу. – Женщины не дают мне думать и приводить в порядок Большое копье.»
«…доволен мой взыскательный хозяин
и только изредка, смутясь,
отводит взгляд от глаз моих, напоенных печалью,
почти полусобачьих глаз…»
И все такое прочее.
Что-то нежное толкало под ребро и сердце ныло при каждом взгляде.
