Дебора Моггак - Тюльпанная лихорадка
Мы с Марией переглянулись. Она быстро сунула горшок мне в руки. Вошел Корнелис, бросил беглый взгляд на ночной сосуд – от него шла ужасная вонь – и пробормотал:
– Ах, бедняжка.
– Все нормально, так всегда бывает в первые недели, – объяснила я. – Это малая жертва.
Я понесла горшок к двери. Муж остановил меня:
– Нет, пусть вынесет служанка. – Он бросил взгляд на нее. – Мария!
Я протянула ей сосуд. Она опустила голову и вышла с ним на лестницу.
Так начались самые странные дни в моей жизни. Оглядываясь в прошлое сейчас, из другого мира, я вижу женщину, которая, как щепка, беспомощно и неудержимо несется по течению. Она слишком молода, чтобы думать о том, что происходит, и ослеплена страстью, чтобы заглядывать в будущее. Ее могут разоблачить в любой момент, и она знает об этом. Вероятно, она выдаст себя сама. Возмездие Божье неотвратимо. В конце концов, больше всего она предает именно Его. Но она наглухо заперла эту дверцу в своем сердце. Только не сейчас, думает она, не сегодня. Когда-нибудь потом, позднее.
Я выдумала доктора, якобы рекомендованного мне моим учителем пения, которого Корнелис никогда не видел. Муж беспокоился о моем здоровье, хотел, чтобы меня посмотрел его собственный врач, но я отговорила его. Корнелис послушно исполнял каждое мое желание, потакал капризам, холил и лелеял, как фарфоровую статуэтку эпохи Мин.
В первое время Мария сходила с ума по запаху гвоздики. Я сказала Корнелису, что помешана на этой пряности. Он принес домой кулек пирожных, осыпанных молотой гвоздикой. Мария ела их в кухне. Корнелис поручил ей приготовить гиппокрас – терпкое вино, настоянное на цветках гвоздичного дерева, – и с удовольствием смотрел, как я его пью. А Мария в кухне втихомолку поглощала оставшуюся гущу.
Закончилось тем, что я сама почти поверила в свою беременность. Как-никак я была женщиной, созданной для материнства. Во мне с детства взращивали эту мысль, и теперь, спустя три года после замужества, такое положение казалось мне вполне естественным. Я почти убедила себя в том, что все по-настоящему. Постепенно во мне развилась невероятная способность к самообману. В этом не было ничего удивительного: вступив на путь прелюбодеяния, я научилась притворяться. Стала великой актрисой на самой трудной и опасной сцене – в собственном доме. Правда, дело пока не дошло до грубого и откровенного обмана: с подушкой, подложенной под платье. Моя фантомная беременность пребывала лишь в области фантазий – тошнота, причуды с пряностями.
Мы с Марией стали близки: ближе, чем я была с сестрами, ближе, чем это было доступно пониманию других. Только Ян знал о нашей тайне. Марию иногда тошнило – не по утрам, а к середине дня. Я слышала, как ее рвет в кухне, и бежала к ней, чтобы помочь. Чувствовала себя ответственной за эти приступы, словно сама являлась их причиной: ведь она страдала за меня. По правде говоря, порой я тоже ощущала тошноту.
Мария носила моего ребенка – факт, который связывал нас воедино. Мы были заперты в доме вместе со своим секретом. Тихие комнаты, купавшиеся в солнечном свете, пропущенном сквозь цветные витражи, надежно скрывали наше преступление. Единственными его свидетелями являлись лица на картинах: царь Давид; крестьянин, поднимавший кружку с пивом; мы сами, Корнелис и я, запечатленные в нашей прошлой жизни. И они же были нашими немыми соучастниками.
Когда мы оставались одни, наши роли менялись. Теперь не Мария помогала мне, а я ей; я превратилась в ее служанку. Если она уставала, то я укладывала ее в постель, мыла посуду и драила полы, пока не вернулся муж. «Начистите подсвечники, – командовала Мария. – Он сразу заметит».
Но для внешнего мира она была служанкой, а я – беременной женой. Корнелис, гордый своим будущим отцовством, рассказывал мне новости про знакомых и друзей. Краснея, я принимала их многочисленные поздравления. Наша соседка, госпожа Моленар, прислала мне травяной отвар, помогающий от тошноты. «Через три месяца все пройдет, – заверила она. – Так всегда бывает».
Вместо меня его выпила Мария. От него ей стало только хуже. Позднее нас навестила госпожа Моленар и поинтересовалась, помогло ли мне средство. «О да», – ответила я, пока Мария прислуживала нам с серым как стена лицом. Но кто замечает служанок?
– Когда роды? – спросила госпожа Моленар. – Когда этот счастливый день?
– В ноябре.
– Ваша семья живет в Утрехте, не так ли? Наверное, они счастливы, услышав эту новость.
– Конечно.
– Ваша мать приедет посмотреть на малыша?
– Моя мать больна. Сомневаюсь, что ей по силам подобное путешествие.
К чему столько вопросов? Они заставляли меня нервничать. Женщина в моем положении всегда в центре внимания. Я надеялась, что это не продлится долго. Мне было не по себе, словно меня расхваливали за стихи, которые написал кто-то другой. Приходилось постоянно быть настороже. Взять хоть мою семью. Корнелис не сомневался, что я отправила письмо матери и сестрам, сообщив им радостную новость. Мне не хватило духу разубедить его. Теперь придется притворяться, будто они ответили. Потом он решит, что меня должна навестить по крайней мере одна из сестер: в конце концов, Утрехт всего в двадцати пяти милях от Амстердама. К счастью, муж почти все время пропадал в гавани, где находились его склады. Я сделаю вид, будто визит состоялся, когда его не было дома.
У меня возникало странное чувство, что Мария действительно беременна моим ребенком. Я с головой погрузилась в материнство и стала замечать на улицах детей, поглядывая на них с профессиональным интересом. В нашей стране принято баловать детишек; иностранцы говорят, то мы относимся к ним с невероятной снисходительностью. Вместо того чтобы отдавать малышей на попечение нянек, воспитываем их в кругу семьи.
Сейчас в домах напротив, по ту сторону канала, в стеклах играет солнце. Какая-то женщина выводит на улицу ребенка. Она смотрит, как он учится ходить. По деревьям у воды словно плывет зеленый дым: это растет новая зелень, новая жизнь. Женщина хватает карапуза на руки и прижимает к себе. Я слышу, как она смеется. Ее голос эхом разносится вдоль канала. Это меня трогает. Я вижу в ней саму себя – призрачную маму с призрачным ребенком. Там, на противоположном берегу, меня ждет моя несостоявшаяся жизнь с мужем и детьми. Но нас разделяет зыбкая гладь воды, и я не могу до нее добраться.
– Ого, тяжелая!
Мария попыталась поднять корзину с торфом. Я схватила ее сама. Служанка засмеялась. Конечно, она меня использовала, но я не возражала. Ей надо сохранить ребенка. Доктора к ней не приходят: у нее есть только я. Мне уделяется все внимание, а ей приходится биться в одиночку. И не мне, а ей предстоит пройти через все муки родов. Иногда, запутавшись в собственной лжи, я об этом забывала. Опасности подвергались мы обе, но боль предстояла одной ей.
Я высыпала торф в огромный короб у камина. У меня заныли руки: быть служанкой – тяжелая работа. «Пощупайте мою грудь – она стала больше». Мария уже на втором месяце. Не обращая внимания на мое смущение, она схватила мои руки и положила их себе на грудь. Разницы я не заметила – раньше-то я их не трогала. К тому же Мария всегда была в теле.
– Аист устроил гнездо над домом в конце улицы, – сообщила она. – Хороший знак.
Мария стала пить какое-то жуткое варево из навоза и коровьей мочи, тайком покупая его у старухи на рынке. Она слепо следовала всем деревенским суевериям и даже носила на шее амулет: скорлупу грецкого ореха с паучьей головой внутри, чтобы отгонять болезни. Раньше я бы только посмеялась: в нашей просвещенной семье было принято высмеивать подобные вещи, – но теперь меня тоже затянуло в этот омут. Мне самой хотелось верить в ее магию, поскольку нас могло спасти лишь чудо. Колдовские чары связывали нас воедино.
Стоял май. Вечера наполнились благоуханием. В теплые дни от канала тянуло вонью, но поверх нее струился аромат цветов. Тюльпаны в садах затрубили в свои беззвучные трубы, ирисы распустили лепестки над зелеными мечами листьев. Даже дом, казалось, задышал новой жизнью. На стене висела лютня Корнелиса, похожая на разбухший плод. У глиняных кувшинов лоснились пузатые животы.
Вырвавшись из объятий Корнелиса, моя страсть к Яну воспылала с большей силой. Я предалась ему всем сердцем. Теперь я ходила в его студию даже днем. Разумеется, я была осторожна и оглядывалась по сторонам, прежде чем скользнуть в дверь. Капюшон скрывал мое лицо. Но я становилась все увереннее и смелее. Мой грандиозный обман сделал меня беззаботной. Одна большая ложь – и я перенеслась из одного мира в другой; наверное, так же чувствуют себя преступники после первого убийства. И что же? Все сошло мне с рук! Никто меня не разоблачил, не выдал – по крайней мере, пока. Обратной дороги уже нет, жизнь сама несет меня вперед. Я как лихой ездок, которого возбуждает стремительный галоп.
