Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан

Что важнее: спросите себя, зачем вы ходили на все эти фильмы, если заранее знали, какими извращенными, антигуманными, сексистскими, низменными они обещали быть?

Вы – большой мягкий средний американский парень или девушка? Вы кончаете, когда кому-нибудь острой палкой выбивают глаза? Вы аплодируете, когда отпиливают головы? Вы ахаете от удовольствия, когда человека полосуют опасной бритвой и кровь заливает объектив камеры?

И вы все еще обманываете себя, говоря себе, что вы нормальны?

Кровь-кишки, нож-в-брюхе. Тема новой книги, озаглавленной «Кровь стекает по стенам». Нравится? Класс.

Хотя есть исключения, которые апологеты всегда упоминают, общая масса насилия – тотального, психопатического, внезапного насилия, как единственной причины создания этих фильмов, – направлена против женщин.

Нет, есть, конечно, и мужчины, которых в этих фильмах мочат, но их убивают так, между делом, pro forma [150] – будто их нарочно добавили в сценарий, чтобы отмазаться от критики, подобной вот этой, и чтобы режиссер (обычно соавтор сценария) и продюсер в праведном гневе оправдали резню словами: «Ну черт побери, вы же видите, что парней тоже мочат? Как можно говорить, что мы ненавидим женщин?»

Но это отвлекающий маневр, придуманный потом. Это напоминает то, как Джордж Уоллес рассуждает о гражданских правах, подразумевая, «как держали ниггеров в цепях, так и будем держать». Это на уровне морали и этики тех, кто оправдывает Никсона словами: «Черт побери, все так делают!»

Нет, то насилие, с которым мы имеем дело в стильных фильмах вроде «Бритвы» и «Прокола» Брайана де Пальмы – это организованная атака на женщин.

Их заживо сжигают, изрубают в лапшу, сажают на кол и медленно душат, отрезают руки и ноги бензопилами и отрубают топором, гильотиной и трепальными машинами, а части тела прибивают к доскам, словно они – часть экспозиции на выставке. Обожествление безумия Джека-Потрошителя, нападавшего на жалких проституток в Спиталфилдсе в 1888-м.

Как человека, который раз в жизни ударил женщину и поклялся никогда больше этого не делать, меня воротит от этих фильмов, в которых ненависть и грубость по отношению к женщинам есть главная движущая сила сюжета. Да, я не могу смотреть эти фильмы. Заболеваю физически.

Но они привлекают публику. Все больше и больше зарабатывают каждый сезон. Насыщенная телевизионная реклама тянет вас к ним. Они делают деньги. А деньги порождают деньги, и эти порождения посылают в бой новые орды киноделов с минимальными талантами. Они проникают всюду, и болезнь ширится.

Вам интересно, почему «Моральному большинству» [151] удается достучаться до, в общем-то, разумных американцев? Да потому что это «большинство» обрушивается на гноящиеся язвы вроде потока фильмов в жанре «кровь и кишки» и переходит от частного к общему: моральное разложение, бушующее насилие, гибель общественных ценностей. Согласиться с этими современными пуританами в единственном вопросе (хотя в остальном нормальный человек презирает то, чего они хотят на самом деле) – для всех либералов это означает падение.

Но даже и так отвращение к этим фильмам (к которым либералы бешено снисходительны) – самое здравое из всего, что с этими фильмами связано. Все остальное – от мотивов их создания до их мнимой художественной ценности, буквально сочится извращением.

Естественно, у меня есть теория. Чтобы у меня да не было?

Для меня это не фильмы ужасов или саспенс в первоначальном смысле этих понятий. «Тридцать девять ступеней», «На север через северо-запад» и «Газовый свет» – классика саспенса. «Франкенштейн», «Человек-волк» и «Чужой» – классика фильмов ужасов. Списки эти обширны. «Ребенок Розмари», «Нож в воде», «Отвращение», «Призрак дома на холме», «Невинные» (экранизация «Поворота винта» Генри Джеймса), «Психо», «Птицы», «Доктор Джекилл и мистер Хайд», «Глубокой ночью». Можете дополнить сами, ибо вы сами знаете, какие фильмы вас напугали, заставили ощутить страх и беспомощность, вызвали дрожь ужаса, а не тошноту. От «Белоснежки и семи гномов» до «Заговора “Параллакс”» и «Кэрри». Всегда запоминается сцена, подводящая к насилию. Смерть уже видеть не нужно – вас выжали досуха еще до того, как она случилась.

Какую сцену я считаю по-настоящему страшной? Ну вот эту, например.

Промозглый холод под трупно-серым осенним небом, маленький городишко в Нью-Мексико. То самое невзрачное межсезонье, когда все темнеет. Эпилептический шорох опавших листьев, лежащих на тротуарах. Сумасшедшие звуки, доносящиеся с холмов. Холод. А еще…

Леопард. Сбежавший леопард в городе.

Холодок ползущего ужаса пятнистой смерти в ночи, в городишке Нью-Мексико. Тот густо-красный момент страха маленьких людей, когда мир взрывается черным потоком крови. Низкое горловое рычание из грязного переулка. Холод.

Мать, занятая готовкой, просит дочку сбегать в магазин и принести муки, чтобы испечь отцу хлеб на ужин. Девочке страшно… зверя-то еще не поймали…

Мать настаивает: «До магазина полквартала. Надевай шаль и быстро за мукой, скоро отец придет». Ребенок уходит. Спешит по улицам, прижимая к себе мешок с мукой; улица пустая, заполненная темнотой, чернила давят с неба. Девочка оглядывается, спешит. За спиной во мраке – кашель. Глубокий горловой кашель, совсем нечеловеческий звук.

Глаза девочки расширяются от страха. Она спешит, шаги ускоряются. За ней кто-то мягко крадется. Девочка начинает бежать, камера показывает темноту, слышен звук быстрого движения. Ребенок. Быстрый бег.

Вот и деревянная дверь дома. Но она заперта. Девочка припадает к ней, звук мохнатой смерти спешит за ней вместе с ветром.

Внутри ждет мать, возится на кухне. Слышен крик ребенка снаружи; в голосе – паника, истерика. «Мама, открой, за мной гонится леопард!»

У матери на лице появляется вековое выражение задерганной детьми родительницы. Уперев руки в боки, она оборачивается к двери: «Ты всегда врешь, выдумываешь, сочиняешь, я тебе сколько раз говорила…» – «Мама! Открой дверь!» – «Будешь там стоять, пока не перестанешь врать!»

«Мама! Ма…»

Мощный удар в дверь. Дерево трескается, выгибается внутрь, сквозь трещину в комнату врываются туманом мучные клубы. Глаза матери становятся огромными, она таращится на дверь. Из-под досок медленно-медленно просачивается густая, темная струйка.

Безумие застилает наши глаза и глаза матери, и мы проваливаемся в яму слепой пустоты…

Выбираемся из нее, чтобы исследовать природу ужаса в этом кино. Страх, который показали нам мастера этого жанра, и страх, который показывают современные фильмы с помощью явных и тошнотворных подробностей, с которыми извращенные убийства становятся все более кровавыми от сцены к сцене. Насмотревшись смертей десятков, мы бросаемся смотреть крупным планом смерти сотен. Ножи – теперь этого мало, старый прием. Бритвы – тоже устарели, с ними покончено. Мясницкие крючья – скучно, это уже штамп. А кто-нибудь уже давил мешок с кровью, называемый человеческим телом, прессом для старых автомобилей? Ага, ага, это нам подойдет. А шредер для бумаги? А доменная печь? А штамповочная машина, а мясорубка, а кухонный комбайн? Что может быть страшнее вот этой последней дряни? Кислота? Крысиный яд? Если пустим их в ход, надо будет показать, как жертва дергается, блюет, вырывает себе глотку, показать ожоги и ленты слюны. Слушайте, а есть что-нибудь такое, чтобы глаза взрывались прямо в орбитах? Можно будет тогда показать красную кашу мозга за пустыми дырами! Вот это свежее, вот это новое, последнее слово искусства. Вероятно, это можно будет назвать «Сканнеры».

Или «Чужбина».

Только что описанная черно-белая сцена, снятая для кинотеатра с малым экраном, с минимумом производственных затрат и с участием неизвестных актеров, наполненная отвлекающими (в том смысле, в каком понимают это слово фокусники) планами и невероятно утонченная, взята из фильма 1943 года почти забытой студии «РКО радио пикчерз» «Человек-леопард» по блестящему триллеру Корнелла Вулрича «Черное алиби» (1942). Я считаю этот фильм потрясающим примером киноужаса в его самом естественном, незапятнанном воплощении и подлинным шедевром Вэла Льютона. Для интересующихся киноужасом имя Вэла Льютона будет знакомым. Хотел бы я быть менее точным, но более элегантным, процитировал бы раннего Дассена или Хичкока.