Теодор Старджон - Рассказы
Так вот, о чем это я? Ну да, ты г-го-вришь, я п-прижму этого парня и п-по-лу-чу к-куш. Так вот, Генри, это ты мыслишь как ч-че-лов-век. А я, сэр Генри, такого не сделаю. У меня есть к нему про-сь-ба. Спр-ра-ведли-вая.
Ты в-видел эту испуганную зайчиху с под-носом? Ну да, Лоретту. Так вот, с этой Лорретой все было прекр-рас-но поначалу, а на-чало быстро конч-илось, месяца че-ты-ре назад. Все вр-ре-мя она перед глазами, и эти все «не-пей-так-много» да «где-ты-был-я-волновалась». Я бы сам справился, но коль скоро есть тот, кому это нд-рав-вится…
Но настоящая причина, по которой я хочу познакомить этого не-человека с милой женушкой, другая — я получу громадное удовольствие, если заставлю его это сделать. С людьми я управляюсь, но заставить его гораздо интереснее. Человека можно подбить на что угодно или отговорить от чего-то. А я как раз умею подбирать правильные слова… Скажи, а твою подружку не пугает эта клавиатура?
— Какая? — испуганно спросил Генри.
— Да эта твоя улыбочка… Мне страшно хочется узнать, как мой «подследственный» успевает перемещаться по всей стране. Сначала он ищет «клиентов», потом придумывает, как их угрохать, потом ждет удобного случая… и все успевает! Уже на этой неделе он прикончил пятерых, а ведь еще только четверг.
— А может, он не один, — несмело заметил Генри.
— Смотри-ка, я об этом не подумал! — воскликнул я. — Наверное, потому что я только один… Черт побери, какая прекрасная картина: команды нелюдей, мыслящих не-по-человечески, делают с людьми то, чего требуют их не-человеческие идеи. Но ради чего же он и ему подобные так рискуют: чтобы осчастливить нескольких идиотов?
— А для них неважно, осчастливят ли они кого-нибудь или нет… Почему ты шепчешь?
— Наверное, слишком набрался, не могу говорить громче. У-у-у-х, классная была выпивка!.. Что? Ты сказал, что их это не интересует?.. Слушай, приятель, не заливай мне про не-людей. Кто по ним специалист? Говорю тебе: стоит им кого-то убрать, как другой начинает жить лучше. Вот в этих папках…
— Папки-то хорошие, а выводы плохие. Ты все время беспокоишься о том, кто ты. А мы — нет. Мы просто есть.
— Кто это — «мы»? Ты что, приглашаешь к себе в компанию меня?
— Нет, не приглашаю, — сказал Генри, на сей раз не улыбнувшись. — Человек ты или нет, я не знаю, да мне все равно. Однако ты большой хвастун.
Я зарычал и попытался подняться. Однако когда рычишь шепотом, никто не пугается. А если к тому же руки у тебя, как бревна, а ноги слушаются примерно так же, как старые трубы, сваленные на соседском дворе, впечатления от твоего рыка никакого.
— Что это со мной? — спросил я, едва шевеля губами.
— А ты уже почти покойник, — ответил Генри.
— Что… Что ты сказал. Генри? О чем ты? Я просто пьян…
— Дикумарин, — ответил Генри, — слыхал о таком?
— Еще бы! Это яд, разрушающий капилляры. Внутри тела лопаются все мельчайшие сосуды, и происходит кровоизлияние. Генри, ты отравил меня?
— Конечно.
Я пытался подняться, но не смог.
— Ты ничего не понял! Ты должен был убить Лоретту! Вот зачем я привел тебя домой. Я считал, что убийца должен быть полным антиподом мне, а ты как раз такой и есть. Ты же знаешь: я ее терпеть не могу, это убийство осчастливило бы меня. Ее надо убить, Генри!
— Нет, — ответил он упрямо. — Только не ее. Я уже говорил, нам неважно, станет ли кто-то счастливее. Надо было убрать тебя.
— Но за что? За что?
— От тебя много шума.
Я посмотрел на него, пытаясь грозно свести брови, но ничего не получилось.
— Мы вынуждены защищаться, — объяснил он терпеливо. — Я тот, кого ты, возможно, назовешь телепатом, хотя это не совсем верно. Я не вижу картин, не слышу слов. Один только шум. Да, думаю, слово «шум» подходит. Ты знаешь, что есть определенные существа — неважно, люди это или нет, — которые не умеют злиться. Они получают удовольствие от того, что оскорбляют и унижают других, и когда занимаются этим, издают вот такой… шум. Мы его не переносим. А ты особенный. Тебя слышно за тысячи миль. Когда мы уничтожаем одного из вас, конечно, кому-то делается лучше. Тому, кого ты унижал.
— Прости меня, Генри, — прошептал я. — Я перестану. Честно, перестану.
— Не сумеешь, — сказал Генри, — пока ты жив — не перестанешь. Э-э-х, черт бы тебя побрал, ты даже умираешь с удовольствием! — Он сжал руками голову и стал качаться взад-вперед, продолжая улыбаться.
— А ты все время улыбаешься, — прошипел я. — Ты и убиваешь с удовольствием.
— Это не улыбка, — сказал Генри, — а убиваю я для того, чтобы прекратить этот шум. Как тебе это объяснить? Одни люди не переносят, когда кто-то царапает ногтем по стеклу, другие не могут слышать, как лопата скребет тротуар, большинство не выносит скрипа рашпиля по металлу.
— Это меня совсем не беспокоит, — сказал я.
— Смотри сюда, черт возьми! — Схватив булавку, он вонзил ее себе под ноготь. Улыбка его стала еще шире. — Вот это боль, понимаешь? Боль. А то, что делаешь ты, — невыносимая боль! Я не могу терпеть шум, который ты производишь! У меня раскалывается голова и ноют зубы!
Я вспомнил все те случаи, когда он улыбался в моем присутствии. Выходит, каждый раз для него это был визг стекла, скрип двери, скрежет рашпиля и иголка под ногтем…
Я выдавил смешок.
— Тебя поймают. Яд легко обнаружить.
— Дикумарин? Черта с два. Его не будет в стаканах, если ты на это намекаешь. Я отравил тебя несколько часов назад, еще у Молсона. В том бокале, который я не взял, а ты выпил.
— Я позову Лорри и расскажу ей.
— Расскажи мне, — предложил он, склонившись надо мной и сияя огромной улыбкой, впрочем, это была совсем не улыбка.
Язык у меня распух, онемел, и слова застревали в горле.
— Не надо, — выдавил я, — не убивай меня, Генри. Снова он сжал руками голову.
— Разозлись! — вскрикнул он. — Если ты сможешь разозлиться, ты прекратишь этот шум. Ах вы змеи, ах вы чудища… все, кто так любит ненависть. Ты помнишь женщину в кафе? Она производила такой же шум, пока я ее не разозлил. Теперь, когда ты умер, ей станет лучше.
Я хотел сказать, что я еще не умер, но язык не слушался меня.
— Это я заберу, — сказал Генри и сгреб со стола все папки. — Все в порядке: ты все равно умер бы от пьянства, а сейчас выглядишь не хуже, чем всегда. Только на сей раз ты не проспишься. Вот если бы тебе удалось разозлиться…
Я наблюдал, как он отпирает дверь, как уходит, слышал, как он прощается с Лореттой. Хлопнула входная дверь.
Лоретта вошла в комнату, остановилась и вздохнула.
— О, Боже, сегодня ты особенно напакостил, правда? — сказала она оживленно.
Клянусь, я старался: я хотел наорать на нее, завизжать, но не смог. Сознание мутилось.
