Анатолий Гладилин - Тень всадника
- Товарищ Сталин ознакомился с вашим досье. Товарищ Сталин сказал, что высоко ценит героев Французской революции. Вы не обладали марксистской теорией, поэтому и проиграли. Но мы, сказал товарищ Сталин, многому научились у якобинцев, и в первую очередь беспощадности к врагам революции. К сожалению, из-за чрезвычайной занятости генералиссимус Сталин не смог вас принять...
"То есть в таком виде Берия не решился меня показать Сталину, поэтому предпочел объявить о моей смерти", - подумал Валленберг. Но силовое поле собеседника на него еще действовало. И слабый запас его собственных сил таял. Лишь по инерции он вымолвил:
- Во французских тюрьмах людей не пытали. И зубы им не выбивали.
- Ого-го! - оживился Берия. - А кто топил баржи с арестантами в Роне и Луаре?
- Фуше. Потом он оказался предателем.
Берия хищно перегнулся через стол:
- Кто еще?
"Ну что он пристал? - разозлился Валленберг, и злость неожиданно вернула ему силы..."
- Прикажите вашим полковникам прочесть учебник истории. Там все имена названы.
Берия тут же уловил эту перемену:
- Потрясающе! Вы же только что были при смерти... Зачем злиться, дорогой? Разве я вас хоть пальцем тронул? Уж и спросить нельзя... Мы сейчас чайку попьем. Настоящего, грузинского. И покурим. "Герцеговину Флор". Сам прислал.
Берия кивнул в сторону портрета. В другом конце кабинета открылась дверь. Принесли стаканы в серебряных подстаканниках, сахарницу, расписной чайник, пачку папирос "Герцеговина Флор", налили в стаканы круто заваренный чай, исчезли.
Валленберг сделал несколько обжигающих глотков. Затянулся папиросой. Табачок был отменный.
Но что-то разладилось.
- К вопросу о предателях, - сказал Берия. - Обращаюсь к вам как к бывшему начальнику Бюро общего надзора полиции. Как профессионал к профессионалу. До войны ушел на Запад наш резидент в Европе Орлов. Предал дело рабочего класса. Под чужим именем скрывается в Америке. Из Америки он переслал письмо товарищу Сталину. Он обещал, что не выдаст американской разведке нашу агентуру при условии, что мы не тронем его семью, оставшуюся в Москве. Мы вынуждены были принять эти условия. Теперь нас интересует - заговорил ли Орлов? Речь идет о спасении жизней наших разведчиков. Нам не нужен Орлов, нам нужно знать сдержал ли он свое слово. Это вы можете выяснить по своим так называемым вневременным каналам. Как это вы сделаете, нас не касается. Мы, марксисты, не верим в мистику. Мы верим в информацию, В вашем распоряжении ночь. Утром позвоните по этому телефону, вот номер, а потом можете умирать на здоровье. Похороним по первому классу. Жаль, что памятника вам нельзя ставить. Такой бы отгрохали, не поскупились...
Разладилось.
Портрет на стене скорчил рожу. Раскрылась дверь. Распахнулось окно
- В гроб положим в целости и сохранности, - кричал Берия вслед.
"Вот чем он будет меня шантажировать", - подумал... подумалось. "Главное, чтоб вас не расстреляли, не рубили головы" - ему и это доложили. Обязательное условие для следующей жизни. У них там экономия (бюджета?) или строгий учет? Не знаю. Но продырявленных, деформированных тел не принимают и не обменивают. "А мы создадим для вас железобетонную легенду, и через несколько лет или десятилетий вы без особых хлопот уедете на родину, не вызывая любопытства французских спецслужб", - сказал Берия. Впрочем, не помню. Может, эти его слова я потом придумал - в Германии, в разведшколе, когда размышлял над причинами и следствиями.
Проснулся, очнулся, перевернулся и - оказался в Америке. На столике зеленая бумажная скатерть, на скатерти две незатейливые чашки с кофейными разводами на дне, а напротив меня - моя красавица. И взор ее затуманен, явно плавает она в своем море-океане, где вьются вокруг нее золотые рыбки, преимущественно мужского пола, и где нет места ни для меня, ни для моих историй.
Заметив, что я смотрю на нее в упор, она встрепенулась и сделала вид, что слушает меня внимательно. Лицо прилежной школьницы-отличницы, которая таращит глаза на обожаемого учителя.
Спросить ее, на чем остановились? Проэкзаменовать? Но я обиделся и оборвал сюжет на самом крутом повороте (мелкая месть!):
- Вот и все.
Как горох об стенку!
- Грустная история, - обронила Дженни, подтвердив тем самым, что ни хрена не слушала или отключилась где-то в середине. И заторопилась: - Тони, я побежала.
Разумеется. Конечно. Как всегда, у Дженни масса дел. Просмотреть отчеты, проверить счета, завизировать, согласовать, договориться, провести через банк, послать факс, телекс, послать кого-то к едрене фене, а потом успеть заехать за Элей... Это из области того, что я знаю. А то, что я не знаю? Может, и солнце без ее визы не заходит?
И какая интуиция! Почувствовала, что я еще там, тот и с теми, поэтому сейчас я ее переигрываю. Как сказали бы шахматисты, у меня если не атака, то инициатива. Значит, ей надо отложить партию. А к завтрашнему дню я успокоюсь, поостыну и буду на задних лапках тупо смотреть на телефон в ожидании.
* * *
Звонок раздался в тот же вечер, в начале десятого.
- Тоничка, ты готовишь ужин? - спросил волшебный голос. - Что у нас в меню?
Я так давно не слышал этой интонации, что сразу растаял, потек. Отрапортовал высокой инстанции.
- Тоничка, я тут настряпала плов, а Эля его не ест, - продолжал волшебный голос. - Давай завтра где-нибудь пересечемся, я привезу кастрюльку.
Покупают за чечевичную похлебку, подумал я, что не помешало мне выпасть в осадок.
- Тони, расскажи об этом, как его, Вальтере Шелленберге. Неужели его не судили? Или судили и оправдали?
Я не скажу, что я подумал. Бывают мысли, которые стыдно произнести вслух. Но раз я претендую на роль объективного историка... И я ответил тем же тоном, как отвечал студентам на их вопросы после лекции:
- На Нюрнбергском процессе Шелленберг получил шесть лет. Ставлю большой восклицательный знак. В 1950 году, то есть досрочно, его освободили, и он уехал в Италию к своей французской бабе, которая сделала себе состояние на духах Шанель. Как ее звали? Это ты должна знать, я в парфюмерии глухой профан! А через два года Шелленберг умер. Как и отчего? Подробностями никогда не интересовался.
* * *
Мы пересеклись на каком-то шумном, окутанном бензиновым чадом перекрестке, поболтали минут пять у припаркованного к тротуару "понтиака", мне вручили кастрюльку, я опустил ее на дно пластиковой сумки и поплелся.
Плов долго хранил в холодильнике. Потом хранил кастрюльку. Как реликвию. Как талисман. Как память.
Потом вернул кастрюльку ее владелице.
Ничего решительно в наших отношениях не изменилось (я имею в виду не кастрюльку). И по-прежнему меня держали на расстоянии вытянутой руки, и, случалось, я нарывался на хамство, особенно когда звонил ей утром на работу.
