Юрий Иваниченко - Выборный
- Зачем же,- удивился Граф. Мне кажется, только недалекие и эгоистичные люди могут призывать к остановка прогресса. Он дает пищу голодным, одежду нагим, кров бездомным. И что важно - не за счет такого труда, как в прошлые времена, - труда, недостойного человека. Прогресс заменяет прежний труд, доступный и скотам, а значит, достойный скотов, на новый, истинно человеческий, не так ли?
- Да, пожалуй...- несколько озадаченно произнес Виктор.
- Но не надо забывать, во имя чего он - прогресс; не забывать о душе, без которой человек, щедро наделенный благами земными, - жалкая тварь, не более. Лишь то прогресс, что позволяет возвысить душу...
- Вот что мне всегда не нравилось,- раздался рядом уже знакомый Виктору хрипловатый голос,- что у вас вроде как монополия на душу. Чуть о душе да о сердце - значит, вера, батюшка, святые дары и аминь. А если кто не крестится или, того хуже, вовсе безбожник, то, выходит, и души к нем никакой нет, не человек, а гроб повапленный.
Переведя взгляд, Виктор увидел старательно начищенные сапоги и диагоналевое галифе - все такое же призрачное, как и на первом собеседнике.
- Видите ли, Василий Андреевич, даже допуская полемическое заострение вами проблемы, я не могу согласиться с таким искажением нашей позиции... Впрочем, молодому человеку наш спор не интересен...
- Да-да, я пойду,- быстро произнес Виктор и, поднявшись, направился к машине, забыв даже попрощаться.
Василий Андреевич подождал, пока Кочергин рванул с места "Москвича" (до этого зачем-то подняв и тут же опустив стекло), и машина, выпустив сизое облачко, выкатилась за ворота. Потом он повернулся к Осинецкому.
Старик, помаргивая, смотрел вниз, на тяжелый оранжевый бульдозер, сползающий с трейлера у ворот.
Оба молчали, будто ожидая, пока мимо них не пройдут, жестикулируя, люди из церковного совета. Затем Белов сказал:
- Вы решили вмешаться.
Он привычно похлопал по карманам в поисках трубки и привычно поморщился.
- Не совсем так... Но важно было понять, что же происходит. И что это за человек. И шире - что же это за люди сейчас.'
- Люди как люди,- проворчал Василий Андреевич, -а если дать им волю, пять сотен душ вытопчут и глазом не моргнут!
- По-видимому, так... И не пятьсот; не знаю, сколько им надо пролить крови и погубить невинных, чтобы опомниться...
- Может быть, и одного достаточно - надо только всем и каждому втолковать.
- У них это не принято. Наоборот, все скрывают... И с этим делом... Хорошо, что масштаб сравнительно невелик - только один город...
- Вы так говорите, будто осуждаете свое собственное решение.
- Это не мое решение. Просто я знаю, что все решено не нами, а теми, кому живые оказали доверие, кому привыкли беспрекословно повиноваться и доверили заботу о своих судьбах, о своем будущем...
- Да ни черта они не доверяли! - не выдержал Белов, не почувствовав, что Граф намеренно обостряет.
Осинецкий несколько раз наклонил голову - появилась у него к старости такая привычка. И сказал:
- Я тоже так понимаю, что не доверили, а имели очень мало возможностей что-то изменить самостоятельно... И не понимают, что истинное освобождение - на пути духовном.
- А мы что, будем лежать сложа руки и стенать? - взбеленился Василий Андреевич.
- Почему такой тон, товарищ Белов?- поинтересовался Граф.- У меня более чем достаточно оснований утверждать, что вот они - плоды ваших героических свержений и свершений, так что примите и проч.
- Не плоды, а огрехи. Такое большое дело, как наше, невозможно без искажений, даже ошибок - путь новый, времени нет. Ни у кого пока с первого раза не получалось.
- Полагаю, вы судите односторонне... Но не это главное. Главное - вы упускаете закономерности. Вы исходили из схем, а надо исходить из человеческой души, от развития человека, от его нравственного уровня... А по схемам "классовой борьбы" не получается. В тридцать втором вы еще могли заявить мне, что не ожидаете ничего хорошего от человека классово чуждого происхождения...
- А что вы хотели? - перебил Белов; под вершковым слоем земли он разглядел винтовочную гильзу и теперь, осторожно поводя в воздухе пальцами, принялся протаскивать ее к поверхности. - Мне из сотни лабазников попалось от силы трое порядочных, а среди вашего брата - всего двое.
Осинецкий покивал:
- А теперь что? У этих, и у главных затейников тоже, происхождение безукоризненное. По вашим критериям.
- Мало ли? И разве это враги? Надо им хорошенько все объяснить, вот и вся недолга.
- А зачем? - спросил Граф и, сойдя со своей лесенки, распрямился. Постоял немного и побрел возле оградок, по тропинке, припадая на ногу, просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: - Они уже показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления... Если уж сумели - не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий Андреевич, - забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые, приучились отрекаться и не ценить отреченное - то пусть вкусят сполна.
- Не забыли... Хотя, конечно, накрутили здесь всякого... Но не надо считать ситуацию необратимой.
- Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи... Мы когда-то начинали со "чти отца своего", а вы - с "отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..."
- Мы начинали с "необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории". А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся - потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте...
- Вот и пришло время...
- Владислав Феликсович,- винтовочная гильза уже плясала над ладонью,а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
...То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту "оскорбляемого Бога" (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но - пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти...
- Не понимаете?- помедлив, спросил Граф. - Тиф - слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых... Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это - не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
- Что - "эти"? Эти как раз и невежественны.