Евгений Войскунский - Девиант
— Разжирел он, реакция не та! Но ты же никогда не слушаешь…
— Прекрати орать.
— Только свои дела на уме! Вместо того, чтобы заботиться о Джане…
— Девочки, не надо, прошу! — вмешался Адиль, делая быстрые, как бы разнимающие жесты. — Не надо!
Я так понял, что муж Светланы Афанасий Тимохин, владелец охранного агентства, предложил заменить некоего Руслана, телохранителя Джамиля, своим, более ловким, охранником — а Ольга не захотела. Кстати: а где Тимохин? Почему не пришел на поминки девятого дня?
В полупустом вагоне метро, когда ехали домой, мы с Катей сидели молча. Я посмотрел на ее тонкий белый профиль, на полуприкрытый веком карий глаз, спросил:
— О чем ты думаешь, Катенька?
Она повернула ко мне голову:
— У нас в турфирме давно болтали, что он с ней жил. А мне не верилось. Ведь они такая хорошая пара…
— Постой. Кто с кем жил?
— Ну, Джамиль со Светланой. Но кто может это доказать? Они всегда на официальных встречах и приемах были вместе…
— Кто?
— Ну кто? Ольга Викторовна с Джамилем, конечно. Ты что, плохо слышишь?
— Я слышу хорошо.
— По-моему, Светлана ей завидовала.
— Вполне возможно, — сказал я. — Но это не наше дело, Катя.
Эскалатор вынес нас из теплой утробы метро в метель, подстерегавшую у выхода на площадь. Последние дни февраля стояли очень холодные. Катя заторопилась к троллейбусной остановке, но я застрял у киоска, у меня сигареты кончились. Купил две пачки «Мальборо» — из-за этого опоздали на троллейбус. Катя расстроилась:
— Теперь жди полчаса! Они же по вечерам редко ходят. Такая холодина!
Я обнял ее:
— Не дам тебе замерзнуть.
Но Катя движением плеч отвергла мою заботу.
— Не надувай губки, — попросил я.
Она промолчала, отвернувшись. С огорчением я подумал, что у нас участились размолвки. Катя часто бывала недовольна мной, как мне казалось, по пустякам. Но, конечно, была и глубинная причина ее недовольства. Я понимал это — но что же мог я поделать? Наверное, Кате нужен был не такой, как я… более молодой, более обеспеченный… Более подходящий…
Март шел бодрой поступью, то высыпая снежные заряды, то разгоняя тучи и растапливая сугробы на обочинах улиц. Весна заявляла о скором приходе.
А у меня подходил к концу лирический цикл Тукарама. Должен признаться, я устал от его красивых слов, от жалостливых вздохов и восклицаний. Зачем оповещать весь мир, что тебя недостаточно сильно любят?
Вот он сравнивает наплыв своих чувств с волнением моря. В английском тексте — «будто синие волны бегут по морю». Я расхаживаю по комнате, с сигаретой в зубах, и бормочу варианты: «Будто море плеснуло синей волной… синью волн наливается море… ходит синей волной Кондо-озеро…» Ну занесло меня: «Кондо-озеро»! Это же из Луговского. Достаю со стеллажа томик его избранных стихов. Вот оно: «Вьются листья — червонные козыри. Ходит синей волной Кондо-озеро. Кондо-озеро, ширь тревожная, На отцовскую землю положенная…» Читаю это дивное стихотворение, и непонятное тревожное чувство вдруг охватывает меня. «С моря Белого журавли летят. К морю Черному журавли трубят. Снова тянется песня вечная, Перелета нить бесконечная…»
Журавли! Что-то с ними связано. «В небе древний клич уходящих стай…» Древний клич… Прикуриваю от догоревшей сигареты новую и хожу, хожу из угла в угол.
Древний клич журавлей… Откуда это: журавли помогли опознать убийц?
Откуда, откуда?!
Из угла в угол, из угла в угол.
Вдруг — как озарение: «Ивиковы журавли»! Как жаль, что минувшей осенью я загнал на книжном толчке восьмитомник Шиллера! С деньгами было туго, Катя нуждалась в новых сапогах на зиму, и я потащил Шиллера на продажу.
Но я и так помню его балладу в переводе Жуковского. Ивик, древнегреческий поэт, певец, шел на Посейдоновы игры, на соревнования поэтов. На безлюдной лесной дороге его подстерегли и убили двое разбойников. Умирая, Ивик видит летящую над ним стаю журавлей и обращается к ним — единственным свидетелям преступления — с мольбой о мщении… обрушить на убийц гнев Зевса… На Играх, собравших огромную массу людей со всей Эллады, оплакивают Ивика. Вдруг в небе над амфитеатром появляется та самая журавлиная стая. И один из убийц (они тоже тут) в страхе кричит второму: «Смотри! Ивиковы журавли!» И по этому выкрику убийц опознают и тащат на правый суд…
Очень жаль бедного Ивика. Две тысячи лет прошло с той поры, античная цивилизация мощно развилась и расцвела, но и теперь за неким поворотом нас кто-то подстерегает. Цивилизация цивилизацией, а человеческая натура неизменна. Всегда были и есть негодяи, желающие отнять.
Да, но почему так взволновало меня древнее происшествие? И при чем тут журавли?
Первого апреля, хотите верьте, хотите нет, я закончил Тукарама и начал подбираться к Махипати. Совсем другой поэт — отнюдь не жалостливый. Может, с ним будет легче управиться? Не знаю.
А в середине апреля Сережа угодил в больницу. В школьном дворе произошла большая драка, кто-то из дерущихся огрел Сережу по голове ранцем. До дому Сережа добрался, а в прихожей вдруг рухнул, не успев снять башмаки. Я вызвал «скорую», Кате, конечно, позвонил. С тяжелым сотрясением мозга Сережу увезли в больницу.
Что там за драка была, дознаться не удалось. Но, поскольку в ней участвовали, так сказать, дети разных народов (в школе учились подростки из грузинских, армянских, узбекских семей), она, драка, явно имела национальный акцент.
— С ума посходили! — возмущалась Катя. — Когда я училась в школе, у нас в классе были кто хочешь! Армяне, евреи, один мальчик вьетнамец, девочка якутка. Ну и что, что национальность другая? Драки были, без драк мальчишки не могут, но не потому, что национальность не та! А теперь? С ума сошли!
Страшно нервничала Катя. Сама-то не могла по будням ездить в больницу, только в выходные дни. Ну а я же не на работе сижу, человек вне служебных обязанностей — я и мотался через день к Сереже, отвозил соки, фрукты и все такое. Лечащего врача поджидал и ловил. (Катя требовала: «Расспроси его подробно, пусть честно скажет про Сережино состояние».) Врач вечно куда-то спешил, он был молодой и веселый. «Гематома, конечно, большая, — сыпал он мне скороговоркой на ходу. — Ничего! Управимся! Речь восстановится. Не помрет ваш сын!» — «Спасибо!» — кричал я ему вслед.
В четверг мне назначил встречу Алексей Иванович Коробов — индолог, один из немногих у нас специалистов по языкам современной Индии, включая язык маратхи. Я просил его о консультации — кое-что в текстах было мне непонятно, — и он выкроил мне два часа из своего расписания. Накануне, в среду, я сказал Кате за вечерним чаем, что завтра не смогу поехать в больницу.
