Михаил Емцев - Уравнение с Бледного Нептуна
— Красивый…
— Дело не в том, что красиво, а в том, что полезно, ворчливо заметил Эрик.
— Это да, — улыбнулся я.
Эрик тоже понимающе улыбнулся.
— Ну и что же оно делает? — спросил я.
— Внутри этого цветка заключена живая ткань, которая выделяет полимер так же просто, как вы выдыхаете воздух. Полимер состоит из белковоподобных молекул с большим молекулярным весом. Структура этих молекул не столь сложна, как у природных белков, но она совершенно непохожа на обычные промышленные полимеры. В нее включены атомы серы, железа, магния и ряда других элементов. Впрочем, суть дела не в этом. В конце концов древесина и хлопок, кожа и жир тоже производятся живой материей. И все они являются высокомолекулярными соединениями. Однако качество этих природных полимеров нельзя существенно изменить по воле человека. Природа давала нам готовую химическую реакцию биосинтеза. И большего от нее не приходилось ждать. Так было до тех пор, пока не возникла радиационная генетика. Мое изобретение относится к этому разделу биологической науки. Полученная в результате жесткого облучения морской водоросли Opaliinariaos medium живая ткань, так называемая биотоза, обладает способностью продуцировать полимер, который и образовал этот странный цветок.
— И всегда у него такая форма? — спросил я, очарованный желтоватым блеском биотозы.
— Нет, в том-то и дело! — воскликнул Эрик. Я, кажется, попал в самую точку его изобретения.
— Когда наследственность изменена, структура полимерных молекул тоже подвергается превращениям, и вы получаете совершенно новый материал, а значит и новую форму цветка. Таким образом, регулируя генетические характеристики биотозы, что легко сделать с помощью излучения или химических воздействий, можно направленно менять свойства этих полимеров, управлять ими. Причем не забывайте, что эти полимеры получены фактически из воды и воздуха!
Я давно не люблю заводов. Мне они представляются воплощением насилия человека над природой. Однажды, еще в детстве, я с отцом летел над весенней степью. Воздух был как море, огромный и нежный, он легко и свободно нес наш аппарат. Внезапно отец сказал:
— Смотри, завод.
Я увидел трубы с рыжими и седыми шапками дыма, красные, в черных пятнах стены зданий, мрачные башни, отсветы огня в окнах, замысловатые извивы паропроводов, паутину электропроводов, автомашины, железнодорожные пути… Мне показалось, что на красивую и радостную землю лег отвратительный зверь из бетона, стекла и стали, который рычит и роет когтями почву, поднимая в воздух облака ядовитой пыли. Я поделился впечатлением с отцом. Он рассмеялся:
— Ты не прав. Заводы — это победа человека над стихийными силами природы. В них — наша мощь и основа прогресса. Они не всегда красивы, это правда. Но что поделаешь? Разве красив твой желудок, или печень, или сердце? Они нужны…
И все же я надолго сохранил неприязнь к этим творениям человека, где визжит и стонет поруганная и насилуемая природа.
Слушая Эрдмана, я представил себе химические заводы… без машин, башен, трубопроводов и прочей уродливой шелухи. Лежит себе этакая симпатичная биотоза и растет. Только успевай лепестки обрывать…
— И много вам удалось получить полимера от такой биотозы? — спросил я Эрика.
Какая-то намалеванная особа за соседним столом хмыкнула и торопливо прикрыла рот рукой. Эрик смутился.
— К сожалению, это все. Биотоза больше не растет, — сказал он, разведя руками.
Я понял. Бедный изобретатель! Этот смешок по соседству сказал мне о многом. Не очень-то тебя здесь ценят. Я почувствовал глубочайшую симпатию к Эрику…
Вдруг впереди я заметил знакомую фигуру. Я узнал в ней сотрудницу Института телепатии и помчался за ней.
— Алло!
Два синих глаза посмотрели на меня с любопытством, чуть насмешливо.
— О, это ви…
— Нам, кажется, придется работать вместе?
— Рьядом… — так улыбаются дети, вовсю и для себя.
— Плечом к плечу?
— Может бить…
— Нога в ногу, рука об руку?
— Ооо, — смешок звенит упавшей монеткой. — Я не умею ходить в ногу.
— Так, может, попробуем сейчас потренироваться? — Я осторожно касаюсь прохладного локтя. — Вы не русская. Как ваше имя?
— Ньет, ньет, — она отстраняется, на лице появляется скучающее выражение. Потом говорит: — Меня зовут Ружена.
— Чехия?
— Ага.
Мы шагаем по бульвару. Включили освещение и все испортили: исчезли голубые деревья и дымчато-сизые кусты.
— Вы давно работаете с Карабичевым?
— Два года.
— Как по-вашему, что он за человек? Меня интересует мое будущее начальство. Ермолов нас так быстро познакомил… Я не успел как следует его рассмотреть…
Люблю задавать такие вопросы. Убиваешь сразу трех зайцев. Узнаешь о ком-то третьем, узнаешь давшего отзыв и, наконец, узнаешь о неизвестных еще тебе взаимоотношениях.
— Он умный.
— О!
— Красивый.
— Да?
— Дельный. Он изобрел модулятор «ХЗ».
— Скажите!
Все зайцы целы и разбежались. Что это за модулятор, никогда не слышал. Надо бы узнать…
— А вас зовут Серьежа, да?
— Ермолов же знакомил нас!
— Оо, я никогда не слышу, когда меня знакомят. Если я очень много смотрю, то я уже не могу слушать. Я тогда теряюсь.
— Вот как. Значит, я произвел на вас ошеломляющее впечатление?
— Ошеломеля… Оо, ньет, ньет! — Смех вновь звучит, словно кто-то швыряет пригоршни монет в хрустальную вазу.
— А какое же?
— Смешное. Ви смешной!
Боже мой, как она смеется! Просто мороз подирает по коже.
— Неужели я похож на клоуна?
— Разве только клоуны смешные? Очень, очень серьезный человек тоже бывает немножко смешной.
— Значит, я был чересчур серьезен?
— Ага, — и снова смеется. Какая несносная девчонка!
Бульвар кончился, и мы выходим на площадь, где суетятся люди и машины.
— Смотрите, роботы возвращаются с работы, — говорю я, показывая на темную массу, двигающуюся посредине уличного потока.
— Да, да. Мне их всегда почему-то жалко.
— Отчего же?
— Знаете, я вижу их утром, как они рано-рано разъезжаются по своим местам. Они такие покорные, молчаливые и… беспомощные. И смешные. Какие-то у них крючочки, щупальца, усики. Все у них крутится, двигается, они все время что-то делают. Часто невпопад. У нас в доме робот-лифтер. Такой смешной! А из окна я часто вижу робота-регулировщика. Он тоже очень смешной. И очень вежливый.
— Вы любите, когда смешно?
— Нет, не смешно, а умильно.
— Умилительно?
— Да. Я люблю детей, они умильтительные.
