А Шаров - После перезаписи
В ту пору, то есть когда кафедра освободилась, Прожогин обратился к Чебукину с просьбой рекомендовать его для замещения открывшейся вакансии.
— Да вы мерзавец! — ответил Чебукин и показал рукой на дверь.
— … Чем это не доброе и не смелое дело, особенно если учесть самое личность Прожогина, обнаружившего незаурядные способности в шагании к цели по трупам? — с надеждой и робостью обратился Чебукин к внутреннему голосу.
— Хм… хм… — пробормотал внутренний голос. Чув-ствовалось, что ему нелегко развенчивать последние иллюзии Чебукина. — Хм… хм… Но ведь ты был в кабинете один?
— Допустим… — ответил Чебукин.
— А при свидетелях ты повторил бы этого своего «мерзавца»? Отвечай честно!
— Н-не знаю… Сказать такое при свидетелях было бы сверхсмелым поступком, а условлено подобрать дела просто смелые и добрые.
— И Прожогин все же стал твоим заместителем? — продолжал внутренний голос, словно не слыша или отводя объяснения Чебукина.
— Его утвердили во время моего отпуска.
— А когда ты вернулся, то сразу же заявил протест противназначениямерзавцанастольвысокий пост?
— Н-нет… Впрочем, с моим протестом не посчитались бы…
— Значит, «нет»? Но уж, конечно, ты при встрече с Прожогиным не подавал мерзавцу руки и заявил, что твое мнение о нем остается неизменным?
— Н-нет… но…
— И уж, разумеется, на банкетах ты не пил, когда поднимали тост за научные успехи Прожогина?
— Н-нет… Н-не знаю… Н-не помню…
— И когда Прожогин защитил докторскую, основательно обокрав своего к тому времени уже покойного учителя, ты не поздравил его?
— Да перестань! Хватит, — не выдержав, закричал Чебукин, поднялся и стал бегать по комнате. — Хва-тит! Хватит! Нет добрых дел, так нет. Что я, рожу их!
Как только Чебукин замолк, бис вкрадчивым голосом спросил:
— Не станешь же ты утверждать, что и во чреве матери был отрицательным персонажем, ламброзовским типом? Хоть в такой мере ты помнишь указания первоисточников? Очевидно, в детстве и юности, я отбрасываю другие этапы жизни, ты совершал пресловутые абстрактно добрые и абстрактно смелые дела, но поскольку впоследствии данный показатель, так сказать, не учитывался, то подобные абстракции, естественно, стерлись в памяти.
— Дурак! Пошляк! — не закричал, а боясь разбудить домашних, прошептал Чебукин. — Еще слово, и я тебя… Я тебя придушу!.. Вот и будет замечательнейшее доброе дело. Придушу!!!
Именно в этот момент в голове Чебукина мелькнула опасная мысль об убийстве биса.
И с этого момента она непрерывно росла, пока не овладела без остатка всем существом Чебукина.
— Ха-ха, — раздельно, спокойным рокочущим голососомвыговорил бис, давая понять, что он не принимает угрозувсерьез. — Ха-ха.
— Между прочим, — вмешался внутренний голос, тоже не оценивший накала и остроты создавшегося положения — На этот раз бис прав, ты не родился отрицательнымперсонажем, но впоследствии…
— К черту! К черту! — с истерическим смешком по вторял Чебукин, никого не слушая. — Я тебя придушу Бес-бис, бис-бес! Вот и будет отличнейшее и бесспорнейшее доброе дело! Я тебя придушу. Выпущу из тебя все твои дурацкие перфорированные потроха! И…
— Постой, постой… — уже с явной тревогой в голоа заговорил бис. — Как же это?.. По какому праву?! И я, позволю себе заметить, не твоя собственность, а полноправный бис, занесенный в инвентарные ведомости Ветеринарного института. Я… Я…
Чебукин с лихорадочной поспешностью завязывал галстук.
— И ты должен понимать, — уже не говорил, а визжал бис. — Если ты посмеешь уничтожить меня… это так не пройдет… Э-э… Тебя отовсюду прогонят. Тебя… Да та просто исчезнешь!.
— «Исчезну»? — Чебукин странно улыбнулся. — А знаешь, неплохаямысль… Пожалуй, я примирюсь и с исчезновением…
Выговаривая эти отрывистые реплики, Василий Ивано-вич один за другим выдвигал ящики письменного стола. С облегчением вздохнув, он выпрямился и подбросил на ладони заржавелый «вальтер», сохранившийся с войны. «Пожалуй, я примирюсь и с этим…»
В левой руке Чебукин держал «вальтер», а правой крупными буквами писал прощальную записку Оленьке, записку, адресованную, может быть, больше Оленькиной матери, которой уже давно не было в живых.
Не перечитывая, он крадучись открыл дверь и в носках, с туфлями в руках прошел по коридору. Туфли он надел, только очутившись за порогом. Уже светало.
Прохаживаясь возле мраморных колонн Лаборатории перезаписи, Чебукин дождался утра и вместе с потоком служащих мимо зазевавшегося вахтера проник в здание.
19
На ваш запрос No 973/Д сообщаем, что эстетической ценности произведение песенного жанра «Там, вдали, за рекой» не представляет, а строка «Он упал на траву возле ног у коня», выхватывая из окружающей действительности случайное и нетипическое явление, придает произведению нездоровую, пессимистическую окраску.
Из заключения, подписанного директором Института эстетики, морали и права В. И. Чебукиным«Он упал на траву возле ног у коня…»
Последние слова В. И. ЧебукинаЛюстикова, который в тот день находился на бюллетене, вызвали по телефону. Когда он явился, тело Чебукина уже успели увезти в морг. Чебукин-бис, то есть то, что еще недавно было Чебукиным-бисом, сидел в своей кабинке, снова совершенно без выражения на металлическом лице.
Бежевый пиджак и рубашка были расстегнуты. Открывалась никелированная глубина груди, где поблескивали бесчисленные катушки; прежде на них были намотаны ленты с записями всего, что составляло ум и душу Чебукина-настоящего.
Ленты, разорванные и растоптанные, валялись на полу кабинки.
Люстиков, потрясенный и подавленный, рассеянно нажал пусковую кнопку. Колесики завертелись, и отчетливо прозвучала, несколько раз повторившись, одна фраза:
«Он упал на траву возле ног у коня…»
Голос оборвался, раздался звук выстрела. После этого слышен был только легкий шум вхолостую двигающегося механизма.
Люстикова вызвали к начальнику лаборатории.
— Наконец-то, — грозно начал Сыроваров, как только Люстиков переступил порог. — Сколько раз я предупреждал вас, что извилины извилисты, и главная наша задача- выправлять их. Не выполнили указаний, теперь расхлебывайте…
Люстиков молчал.
— Вот и расхлебывайте, — все более распаляясь, продолжал Сыроваров. Увольняю вас по собственному желанию.
— Он упал на траву возле ног у коня, — со слабой усмешкой бормотал Люстиков.
— Что вы болтаете? — гневно осведомился Сырозаров,
