Евгений Сыч - Еще раз
- Что с ним? - спросила ласково, успокаивающе.
- Помогите! - взмолилась Марьюшка.
- Да вы не волнуйтесь, голубчик, не волнуйтесь, - замаячила Ася вокруг серого, в кровавых ссадинах лица мягкими своими ладонями.
"Боль снимает", - поняла Марья.
Мисюра, как ныряльщик, нырял в пустоту и выныривал. Отходил и снова выпадал.
- Сейчас, - сказала Ася Модестовна. - Здравствуйте, - это уже Лехе, я врач.
Марья увидела, что смотрит Леха вполне здраво и осмысленно, и отошла с облегчением в угол кабинета, села, ни во что более не вмешиваясь.
- Здравствуйте, - сказал Леонид Григорьевич, внимательно присматриваясь к ускользающей от его взгляда Асе Модестовне.
- Щелкаете? - с пониманием спросила та.
- Щелкаю, - слабо откликнулся.
- Даже, пожалуй, трещите?
- Пожалуй.
- Четыреста? Четыреста пятьдесят?
- Шестьсот рентген.
- Серьезно, - уважительно констатировала Ася Модестовна. - А подбородок где ободрал?
- Упал, - скривил губы усмешкой Мисюра. - Ерунда.
- Ну хорошо, - приняла невнятные слова Ася Модестовна. - А чего вы хотите?
И отошла от дивана к столу, села на стул. Сразу стала директором. Начальником - из тех, которые решают участь надоедливых посетителей.
Леха пожал плечами:
- Хочу - жить. Только медицина тут бессильна, если я правильно понимаю.
- А зачем вам - жить? - вежливо и как-то небрежно поинтересовалась Ася Модестовна. Марьюшка, идиотизмом разговора пораженная, вскочила было, но хозяйка ее на место одним движением руки усадила. - Для чего вам жить? Не надоело на одном месте топтаться?
- Странный вопрос, - обиделся Мисюра.
- А вы говорите, не стесняйтесь. Мне абсолютная ясность нужна. Да и времени у вас нет на долгие уклончивые разговоры.
- Видите ли, я не имею права рассказывать что-либо. Подписку давал.
- Не очень они мне нужны, ваши тайны. И узнать их ничего не стоит, вы же ни о чем другом больше не думаете, у вас весь пакет сверху лежит, сказала Ася Модестовна, проиллюстрировав жестом, как легко вынуть из Лехиного сознания заветный его пакет. - Меня не тайны ваши интересуют, а мысли. Что бы вы делали, если бы вдруг выздоровели? Получили у смерти отсрочку, а?
- Вина на мне, - сказал, будто выдавил из себя, Мисюра. - По моей вине катастрофа произошла. Люди погибли. Я работать хочу, чтобы всем объяснить, в чем ошибка. Чтобы исправить.
- Мелко, - отозвалась из-за стола Ася Модестовна. - Даже если вас подлечить, в систему обратно никто не возьмет, для них вы покойник, а мертвому никто не поверит, даже самому здоровому. Авария уже состоялась, погибших не оживить. Что же вы сможете теперь исправить?
- Да, - согласился с ней Леха и почувствовал, что катится опять с крутой горы. Больно было, но не в этом дело, не это суть важно. Жутко было от стремительного этого падения. Птица проснулась в нем, забилась, затрепетала. Не так уж больно, только жжет внутри и тянет. Накатили пустота и слабость: руки не поднять. Мухи не отогнать. Руки мои, хорошие руки были, умелые. Только зачем они теперь? Теперь голова нужна, а скоро и она ни к чему будет.
- Ася, - взмолилась Марьюшка, робко подала голос. - Помогите ему! Можно ему помочь?
- Много чего можно. - Марьюшка задохнулась, но Асмодеиха посмотрела мимо нее, повернувшись совершенно чужим лицом, и ухмыльнулась так, что губы поползли: верхняя - вверх, нижняя, соответственно, вниз, обнажив желтые крупные, точнее, длинные, как у хищных зверей, зубы. - А просто пожить вы не хотите? - продолжала она допытываться у Мисюры. - Дожить то, что определено вам, без особых физических мучений?
- Не возражал бы, наверное. Только я не знаю, как это: просто жить. Не умею.
- Но ведь вы уже доказали свою полную профессиональную непригодность, чего же вам еще?
- Он был самым талантливым! - не выдержала, вмешалась опять Марьюшка. - Я не знаю, в чем он виноват и как несчастье случилось, но уверяю вас: он был самым способным, и может быть, просто не дали таланту его расцвести, задавили, подмяли. Если бы кто-нибудь заранее сказал, тогда, раньше, что Мисюра - неудачник, не поверили бы, засмеяли.
- Не надо, Марья, - поморщился Леха, - все правильно: кпд моей жизни не выше, чем у паровоза. А что было двадцать лет назад, давно забыть пора. Вспять ведь не повернешь.
- А что, если б вам сейчас вернуться в то время, вы бы иначе жизнь прожили? - заинтересовалась вдруг Ася Модестовна. - А вам, Марья Дмитриевна, хотелось бы опять стать восемнадцатилетней?
- Нет, - содрогнулась от воспоминаний Марьюшка. - У меня все равно ничего не получилось бы. Я жить не умею. Про меня все говорят: не умеет жить. Вот ребеночка я бы родила...
VIII
- Удвояю, - орал худой, - удвояю!
- Че удвояешь-то? - спросили худого.
- А че попало, - ответил тот. - Че кому надо, то и двою. Не веришь? Давай чего не жалко.
Дали. Удвоил. Не то что увеличилось, размер тот же, а второе такое же, не отличишь, рядом стало. Удивились: ну-ка еще! - И еще - пожалуйста. Теперь таких же четыре стало. Таких, как первое, хотя какое первое, какое - четвертое, не понять, спутать можно. Но в общем: было одно, а стало четыре.
- А теперь другое удвой, - сказали худому.
- Нет, - обнаглел худой, - это за плату.
- О чем речь! На вот заранее, удвой только!
Сидит худой и двоит. А толпа перед ним не то что двоится, умножается в ученой прогрессии. Разве ж кто случай упустит? Много чего хорошо бы иметь вдвое против прежнего. А вечером худой уперся:
- Все, - говорит, - хватит на сегодня.
И как ни уговаривали, что ни сулили - ни в какую. Взял номер в гостинице, взял ужин, бутылочку одну маленькую, сувенирную. Больше ему-то и незачем. Дальше он сам распорядиться сумеет. Закрылся и заснул, видать.
И никто не успел спросить: если годы удвоить, старше летами станешь или моложе?
А утром худого уже никто не видел, хоть и ждала его очередь на площади до рассвета.
Единственное настоящее время суток - рассвет. Впрочем, об этом уже говорилось.
Мисюра очнулся на диване, старом, якобы кожаном, застеленном чистым бельем. Он был раздет. Одежды не было. Вместо нее лежал в кресле серый пижамный комплект - куртка и штаны на резинке. И тапочки больничные стояли рядом с диваном.
Леонид Григорьевич приподнялся, чувствуя себя значительно лучше, чем привык в последнее время, и стал оглядываться, попутно пытаясь понять, где он, и вспомнить, как попал сюда. В голове был сумбур, но птица не билась, еще не проснулась, наверное. "Так, - оглядывался Мисюра, - кабинет. Скорее всего, подвал: естественное освещение отсутствует". Узкие окна под высоким потолком с защищенными в буквальном смысле - щитами закрытыми - стеклами. И легкомысленными занавесочками изнутри поверх тяжелых щитов. Вообще подвал всегда чувствуется, влажность, что ли, другая или с давлением что-то.
