Геннадий Прашкевич - Шпион в Юрском периоде
— Минут через десять, — кивнул генсек. Он еще не закончил захватывающую серию анекдотов.
Но анекдоты были рассказаны, генсек и Саша отсмеялись.
Эти придурки едут один за другим, добродушно пожаловался генсек, закуривая хорошую американскую сигарету. Всех в Москву тянет. Но придется, придется Хакима определять. Из таких вот мы и куем кадры.
Когда Хаким вошел и подобострастно, как подобает скромному узбекскому комсомольцу–ударнику, скинул бухарскую тюбетейку, генсек работал. На столе перед ним лежали бумаги, в пепельнице дымила отложенная сигарета. Увидев это, Хаким сразу пал духом: вот он у генсека, а генсек занят, думает о судьбах демократической молодежи, а он, Хаким, только отнимает у товарища генсека время! Как найти верный правильный подход? Как правильно повести беседу, чтобы Москва не оказалась городом на две недели?
Наконец генсек поднял усталые глаза.
Саша видел, что генсеку нечего сказать, вся эта встреча — пустая формальность, Хакима определил бы в Москве любой второстепенный секретарь. Но кем‑то было дано указание — комсомольцев из республик пропускать только через генсека, и это указание выполнялось. В усталых все понимающих глазах генсека роилось безмыслие. Он сказал, подумав, надо много работать, Хаким. У нас в Москве много работают. Мы, комсомольцы, должны служить примером в труде и в быту. Вот ты будешь некоторое время работать в Москве, Хаким. Ты отдаешь себе отчет, как много тебе придется работать?
Словосочетание “некоторое время”, неопределенное, а потому опасное, не понравилось Хакиму. К тому же по восточной мудрости Хаким воспринял не прямой смысл произнесенных вслух слов, а сразу стал искать некий внутренний, затаенный, он ведь понимал, что столкнулся с некоей партийной эзотерией Он с ума сходил от желания угодить генсеку, гармонично вписаться в строй его мудрых мыслей. Он судорожно искал выигрышный ход. Мы в солнечном Узбекистане много работаем, ответил он как можно более скромно. У нас славный солнечный комсомол, но нам нужен опыт. Я хочу много работать, много готов я работать тут!
Некоторое время генсек с сомнением рассматривал Хакима — его круглое доверчивое лицо, его черные широко открытые глаза, по самый верх полные веры в великолепные коммунистические идеалы. Сам дьявол столкнул генсека в тот день с тысячу раз пройденного, тысячу раз опробованного пути. Ни с того ни с сего, сам себе дивясь, видимо, день выдался такой, генсек вдруг спросил, с трудом подавляя зевоту и понимая, что разговор, собственно, уже закончен: “Это хорошо, Хаким. Это отлично, что ты будешь работать много. Я верю тебе, так и должно быть”. Обычно после таких слов генсек отдавал надоедавших ему хакимов в руки опытной секретарши, но в этот день точно сам дьявол дернул его за язык:
— А над чем, Хаким, ты сейчас работаешь?
И Хаким сломался.
Он ждал чего угодно, только не такого подлого вопроса в лоб.
Он держал в голове всю фальшивую статистику солнечного комсомола, какие‑то цитаты классиков, интересные яркие факты из богатой и содержательной жизни узбекского солнечного комсомола, но — работаешь… Какая такая работа? Он в Москве даже выпить не успел! Но всем широким комсомольским открытым сердцем Хаким чувствовал — ответить необходимо. От правильного ответа зависела его судьба. Ведь если он неправильно ответит, его могут вернуть в солнечный Узбекистан, а там отправят убирать хлопок, ну и так далее…
Работа!
Какое ужасное слово.
Терзаясь, Хаким припомнил, что в гостиничном номере на его столе валяется забытая кем‑то книга Пришвина — собрание сочинений, том второй, что‑то про зайчиков, про солнечные блики, про капель, ничего антисоветского, запрещенного, легкое все такое. Хаким видел: брови генсека удивленно сдвигаются, взгляд темнеет, молчать было уже нельзя. Жизнь человеку дается один раз, успел подумать Хаким и выпалил:
— А сейчас я работаю над вторым томом сочинений товарища Пришвина!
Я же говорил, сам дьявол смешал в тот день карты.
Теперь сломался генсек. Он ожидал чего угодно. Фальшивой статистики, вранья, жалоб, просьб, ссылок на классику. Но — Пришвин! У генсека нехорошо заледенела спина. Полгода назад завом отдела в большом комсомольском хозяйстве генсека работал некто Пришвин. Генсек сам изгнал Пришвина из хозяйства — за плохие организационные способности. Это что же получается? Всего за полгода изгнанный Пришвин сделал карьеру, издал второй том сочинений, а ребята генсека проморгали? Что же вошло во второй том Пришвина? — не без ревности подумал генсек. Наверное, речи, выступления на активах…
Но в панику генсек не впал.
Нет крепостей, которых бы не взяли большевики.
Он поднял на Хакима еще более усталый взгляд, дохнул ароматом хорошей американской сигареты и, как бы не заинтересованно, как бы находясь в курсе дела, понимающе заметил:
— Ну да, второй том. Это хорошо, что ты много работаешь, Хаким. Это хорошо, что ты работаешь уже над вторым томом. — Генсек шел вброд, на ощупь, пытаясь проникнуть в темную тайну узбека. — У тебя верный взгляд на вещи, Хаким. Но ведь у товарища Пришвина… У этого товарища Пришвина… Ну да, у него плохие организационные способности…
Слово было сказано.
Хаким покрылся испариной.
В его смуглой голове сгорела последняя пробка, но спасительную тропу под ногами он нащупал. Он решил погибнуть в этом кабинете, но не сдаться. Наверное, не зря в моем номере оказался том товарища Пришвина, решил он. Подкинули, проверяли бдительность. Мало ли, зайчики да капель. Это как посмотреть. За первой апрельской капелью тоже можно рассмотреть затаенное что‑то, страшное. Он, Хаким, теперь много будет работать над классовыми произведениями товарища Пришвина. И учтет все замечания генсека.
— Да, — выдохнул Хаким, — организационные способности у товарища Пришвина плохие, но природу пишет хорошо!
Теперь последняя пробка сгорела у генсека.
— Ты прав, Хаким, — с трудом выдавил он, — природу пишет хорошо, но организационные способности плохие.
— Плохие, плохие! — восторженно твердил спасенный Хаким.
— Но природу пишет хорошо! — потрясенно соглашался спасенный генсек.
Все реже и реже выходили фантастические произведения, показывающие широкие панорамы грядущего, зато все чаще в незамысловатых сюжетах начали появляться враги, шпионы, вредители. Весьма характерной в этом отношении вещью следует признать небольшую повесть Андрея Зарина “Приключение”, напечатанную в 1929 году в известном журнале “Вокруг света” — в журнале, как указывалось на титуле, путешествий, открытий, революционной романтики, изобретений и приключений.
