Филип Фармер - Одиссея Грина
Поднимайтесь с солнцем в сердце и песней на устах! Пусть дрожь пробегает по телу от бодрых строк Омара Руника! Видьте восход так, как видят его птицы на ветвях, как Господь видьте его!
Вокскопер тихо мурлычет стихи под тихие звуки григовской «Анитры». Старому норвежцу никогда и не снилась такая встреча, и в такое время. Молодой человек, Чайбайабос Эльгреко Виннеган, получает внутренний заряд, очищенный от черноты фонтана, бившего из нефтяных залежей подсознания.
— С осла да на скакуна, — говорит Чиб. — Да еще и на Пегаса.
Он говорит, мыслит и живет в напряженном нынешнем дне.
Чиб поднимается с постели и запихивает ее в стену. Оставить кровать в комнате смятой, словно язык старого пропойцы, значило бы нарушить эстетику помещения, уничтожить тот штришок, который подчеркивает единство целого, и создать помеху дальнейшей работе.
Комната — гигантский овоид, в углу — овоид поменьше — туалет и душевая. Он выходит оттуда словно один из богоподобных гомеровских ахейцев: массивные бедра, сильные руки, золотисто-коричневая кожа, голубые глаза, каштановая шевелюра… только бороды не хватает. Мелофон воспроизводит рев южноамериканской древесной лягушки, который он однажды слышал по каналу 122.
— Сезам, откройся!
INTER CAECOS REGNAT LUSCUS[6]
Лицо Рекса Люскуса заполняет весь фидо. Поры на нем — словно воронки на поле боя Первой Мировой войны. В левом глазу — монокль, который вынимается во время споров с искусствоведами в лекционной программе «Мне нравится Рембрандт», канал 109. Хотя его возраст и оправдывает искусственное улучшение зрения, он все равно убирает монокль.
— Inter caecos regnat luscus, — говорит он и добавляет, когда его спрашивают, а чаще всего и не дожидаясь вопроса. — Перевод: «В стране слепых и кривой — король». Вот почему я взял себе имя Рекс Люскус; то есть, Король кривых.
Ходят слухи, всячески пестуемые самим Люскусом, будто он разрешит бионикам вставить себе искусственный белковый глаз только в том случае, если встретит художника, достаточно великого для того, чтобы появилась нужда в полноценном зрении. Говорят еще, что ждать этого осталось недолго, поскольку он открыл Чайбайабоса Эльгреко Виннегана.
Люскус алчно — кстати, ругается он всегда наречиями — глядит на ближайшие и отдаленные владения Чиба. Чиб сглатывает и морщится, но не от того, что болен ангиной, а от злости.
— Золотко, — мягко говорит Люскус, — я просто хотел убедиться, что ты уже встал и помнишь, как важен этот день. Ты должен быть готов к выставке, обязан! Но теперь, когда я тебя увидел, я вдруг вспомнил, что еще не ел. Как ты насчет того, чтобы позавтракать со мной?
— Тем, чем мы обычно питаемся? — спрашивает Чиб. Он не ждет ответа. — Нет. Мне сегодня еще многое надо успеть. Сезам, закройся!
Лицо Рекса Люскуса угасает. Оно похоже на козлиную морду или, как он сам любит говорить, на лицо Пана или Фавна. У него даже уши выглядят элегантно. Ну просто душка!
— Бе-е-е! — блеет Чиб вслед изображению. — Бе! Шарлатан! Я никогда не буду плясать под твою дудку, Люскус, и не позволю тебе грести жар моими руками. Пусть даже я лишусь дотации!
Фон снова звонит! Появляется смуглое лицо Руссо Красного Ястреба. У него орлиный нос, а глаза — словно осколки темного стекла. Его широкий лоб пересекает ленточка красной материи, она стягивает прямые черные волосы, спадающие до плеч. На нем куртка из оленьей замши, шею обвивает ожерелье из крупных бусин. Он выглядит настоящим равнинным индейцем, хотя Сидящий Буйвол, Бешеный Жеребец или благороднейший Римский Нос выгнали бы его из племени пинками. Не то, чтобы они были антисемитами, просто они не могут себе позволить держать в племени жеребца, который смело лезет в улей, когда рядом пасется кобыла.
Урожденный Юлиус Эпплбаум, он стал Руссо Красным Ястребом в День Имен. Только что вернувшийся из лесов, возвращенных к первобытному состоянию, он вкушает плоды разлагающейся цивилизации.
— Ну, Чиб, как ты? Шайка интересуется, когда ты появишься?
— У вас? Я еще не завтракал, и мне еще надо сделать тысячу вещей, чтобы быть готовым к выставке. Увидимся днем!
— Ты мог бы здорово повеселиться этой ночью. Какие-то паршивые египтяне пытались подмазаться к нашим девицам, но мы размазали их по стенке.
Руссо исчезает, словно последний из краснокожих.
Чиб подумывает о завтраке как раз в тот момент, когда раздается свист интеркома. «Сезам, откройся!» Он видит комнату. Клубится дым, слишком густой и крепкий, чтобы кондиционер мог с ним справиться. В дальнем конце овоида спят на ковре маленькие сводные сестра и брат. Они заснули, играя в маму и ее друга, их рты открыты в ангельской доверчивости, они прекрасны, как могут быть прекрасны только спящие дети. Напротив их сомкнутых глаз — немигающий объектив, похожий на глаз циклопа-монголоида.
— Ну разве они не прелесть? — говорит Мама. — Крошки слишком устали, чтобы добраться до постельки.
Круглый стол. Престарелые рыцари и дамы собрались, чтобы подвергнуть последнему дознанию туза, короля, королеву и джокера. Их единственная броня — это жир, слой на слое. Мамины щеки свисают, словно знамена в безветренную погоду. Ее морщинистые груди, подрагивая, растеклись по столу, вываливаясь из выреза платья.
— Жующие коровы! — говорит он громко, глядя на жирные лица, азартные шлепки, приподнятые зады. Они удивленно поднимают брови. О чем это, черт возьми, говорит сумасшедший гений?
— Твой мальчик и в самом деле медлительный? — спрашивает один из маминых друзей, и они смеются, прихлебывая пиво.
Анджела Нинон, не желая пропустить свой черед и чувствуя, что Мама вот-вот снова переключится на распылители, мочится ей на ногу. Они смеются и над этим, а Вильгельм-Завоеватель говорит:
— Я сдаюсь.
— А я отдаюсь, — говорит Мама, и они снова визгливо смеются.
Чибу впору зареветь. Но он не плачет, хотя его с детства приучали плакать всякий раз, когда ему бывало плохо.
«Вам сразу полегчает. Поглядите на викингов, что это были за мужчины, а ведь они плакали, словно дети, когда им было плохо. Канал 202, популярная программа „Что делать матери?“»
Он не плачет. Он чувствует себя так, словно думает о любимой матери, которая умерла, но умерла очень давно. Его мама погребена под глубоким слоем плоти. Когда ему было шестнадцать, у него была любимая мать.
Потом она отказалась от него.
«В семье, где все поют, дела на лад идут»
(Из стихотворения Эдгара А. Триста, канал 88.)
«Сынок, не ругай меня. Я делаю это потому, что люблю тебя».
