Сергей Лукьяненко - Красная машина, черный пистолет (сборник)
И только раскаленное тропическое небо сверкало над всем этим пестрым великолепием безжизненной чистотой вымытого до блеска бемского стекла.
Джой погрустнела. Тэдди почувствовал это по безвольно ослабшим пальцам ее руки и перевел глаза на женщину.
И расхохотался.
Джой была похожа на лесную колдунью: в растрепанных волосах запутались травы, колючки и листья, подбородок был синим от сока каких-то ягод, а на лбу алела царапина. Снежно-белый костюм превратился в нечто невообразимое: его варварской раскраске мог бы позавидовать любой художник-абстракционист.
Женщина нахмурилась:
– Я очень вымазалась?
Тэдди пожал плечами, продолжая улыбаться.
Джой провела рукой по щеке, но от этого стало только одной полосой больше.
– Ну и пусть.
И она снова застыла, думая о чем-то своем.
Над океаном резко кричали чайки, описывая плавные круги на узких неподвижных крыльях, и вдруг камнем падали к самой воде и снова взмывали ввысь, блеснув на солнце матовой белизной перьев.
Внизу из-под самой скалы нешироким длинным полумесяцем вклинивалась в синюю даль серая от соли песчаная коса. Около косы по колено в воде бродили чернокожие ребятишки с кошелками на шее – ловили устриц, время от времени отправляя очередной трофей не в кошелку, а в рот.
– Тэдди, вы любите простор?
Что-то мягко толкнуло в сердце и блаженно заныло: Джой впервые назвала его Тэдди, а не Эдвард, как обычно. Губы пересохли, и Стоун ответил с трудом:
– Простор? Конечно! Кто же не любит простор?
Джой подняла голову. Серые глаза ее потемнели.
– Кто? Я, например. И все женщины, наверное. Подсознательно, по крайней мере. Потому что нам нужен уют и тепло. А на просторе – ветер. И простор… Простор забирает у нас любимых. Поэтому женщины ненавидят простор. Они просто ревнуют. Ваша жена любила космос?
– Не знаю. Ведь она…
– Она была с вами, я знаю. Я много читала о полете «Икара». Мне, кажется, она ушла в космос ради вас. Она хотела быть первой, а не второй вашей любовью. Вы очень ее любили?
– Да, Джой. Очень.
– Вы счастливый. А мне вот как-то не пришлось. Я пробовала любить… Но как-то не получилось.
Они сидели у самого края скалы, свесив ноги в пропасть, и Тэдди задумчиво бросал плоские камешки вниз, на косу. Камешек, вращаясь, как пропеллер, взлетал сначала вверх, а потом, описав «мертвую петлю», резко шел вниз и несколько секунд падал в тени скалы гаснущей белой звездой.
– Я люблю лес, – продолжала Джой. – Нигде я так хорошо не чувствую себя, как в лесу. Это, наверное, зов предков, как говорят. Я родилась здесь, во Флориде. И во мне течет индейская кровь. Моя мать была из племени семинолов. Семинолы – аборигены флоридских лесов.
– А ваш отец?
– Отца я не помню, я родилась уже после его гибели. А мать умерла через три года после моего рождения. Она не могла жить без отца. Она умерла от тоски. Ее звали Лили, но у нее было индейское имя Чакайя, что значит «Сердце, рожденное любить»…
– Кем был ваш отец?
– Астронавтом, Эдвард.
Тэдди от неожиданности выронил камешек.
– Астронавтом?
– Да. Почему это вас удивляет?
– Нет. Просто… коллега.
– Да, мой отец был астронавтом. И не менее известным в свое время, чем вы. Мой отец – Гарольд Митчэлл…
Тэдди тряхнуло, словно под ним сработала катапульта.
– Что с вами, Эдвард? Вы мне не верите? Но у меня же фамилия отца – Джой Митчэлл. Мой отец погиб на Марсе, на Малом Сырте. Я выросла у доктора Солсбери. Он был большим другом моего отца и матери. Он так и остался на всю жизнь холостяком. Я подозреваю, что он любил мою маму.
Джой исподлобья озорно взглянула на растерянного пилота.
– Но мама предпочла астронавта. Ведь у вас романтическая профессия, и это безотказно покоряет слабые женские сердца…
Но Тэдди почти не слышал ее. Как это сказал тогда Клаус? «И есть еще одна причина, сынок. Но о ней знают только два человека. И больше никто никогда не узнает…»
– Постойте, Джой, постойте… А вы знаете человека… словом, вы знаете Германа Клауса?
Джой удивленно пожала плечами:
– Дядюшку Клауса? Конечно! Это же родственник отца. Солсбери разыскал его где-то за тридевять земель, когда мне было уже около двадцати. Дядя Клаус плакал, когда мы встретились… Он очень хороший, дядя Клаус. Он меня очень любит. И для меня он как отец. Он и Солсбери… Два отца…
Горизонт двинулся на Тэдди. Лезвие сверкало теперь угрожающе остро. И зловещий отсвет приобрели теперь океанская даль и полосы мангровых зарослей, и даже в движеньях мальчишек, наклоняющихся за устрицами, была какая-то тоскливая предопределенность.
Это Солсбери спас Гарри Митчэлла. Спас своего удачливого соперника, потому что был его другом. А ведь возрожденный в облике бармена Германа Клауса астронавт Гарри Митчэлл совершил не менее героическое – он отказался от самого дорогого, что у него было на Земле, – от дочери. Потому что Джой уже похоронила отца, и Солсбери стал ей отцом. Вот она, причина – Гарри Митчэлл остался Германом Клаусом, чтобы не лишать Солсбери последней радости. Потому что для доктора Джой была не только приемной дочерью, но и дважды потерянной Лили.
Да, Клаус поступил как настоящий мужчина. Он понял, что поздно что-либо менять. Слишком поздно.
– Слишком поздно…
Он лежал на спине, сплетя под головою руки, и смотрел в пустое небо. Он пытался вспомнить Нэпни такой, какой она была перед отлетом «Икара». И не мог.
На щеку упали мягкие волосы, и серые глаза, в которых уже наливалась горячая влага, заслонили небо.
– Простите меня, Эдвард. Я виновата. Я не должна была…
Пилот закрыл глаза, и все исчезло. Тугой комок больно и сладко подкатывал к горлу, хотелось чего-то неведомого и не хотелось дышать.
– Назови меня еще раз Тэдди. Если можешь.
– Тэдди…
И уже не было ничего вокруг, и он летел в серебряной эдустоте, слыша свой собственный внезапно охрипший голос:
– Джой… Счастье… Я люблю тебя. Я целую вечность не говорил никому этих слов. Я убрал их на самое дно души, потому что думал, что они мне никогда больше не понадобятся. Но ты… Я люблю тебя, Джой.
Волосы перестали щекотать щеку, и Тэдди, не открывая глаз, заговорил лихорадочно и сбивчиво:
– Но жизнь уже прожита, Джой. Нелепо, но я даже не знаю, сколько мне лет. По вычислениям электронных машин – сорок один. Не ведь машина могла ошибиться. Может быть, мне давно уже триста, четыреста, пятьсот. В Глубоком космосе время идет иначе. Люди вывели формулы, по которым можно все высчитать. Данные маршрутной карты, график скоростей, коэффициенты сверхсветовых переходов, выходы в надпространство и еще сотни и тысячи цифр, схем, графиков – и через полчаса машина выплевывает ответ: «Пилот Эдвард Стоун – 41 год…» А кто подсчитает все пережитое? У меня такое чувство, что я живу уже много веков. Я растерял близких, растерял друзей. Я так много терял, что уже не могу поверить в то, что можно что-то найти. Где-то что-то когда-то во мне сломалось, и я полетел вниз. Я перестал сопротивляться. Я попал в капкан и делал все, что от меня требовали: возил контрабанду, грабил звездные заповедники…
