Александр Рубан - Витающий в облаках
Может, и не так баба Моня рассказывала, может, Люся что-то потом додумала, досочинила. Слушала она вполуха, потому что самое интересное было впереди. Но к этому интересному надо было подбираться исподволь, не спеша и ничего не пропуская. Как баба Моня и её папа Аркадий остались без лошади, мобилизованной в Добровольческую армию, и надолго застряли в каком-то селе под Кадиевкой. Как папа Аркадий второй раз пытался продать фотокамеру, но никто не покупал. Как расположилась в селе большая деникинская часть, и у отчима, наконец, появилась работа: снимать господ офицеров на фоне Эйфелевой башни и Колизея. Как прискакал с далёкого хутора встрёпанный человек, спешился на краю села у повозки и, разузнав у отчима, где остановился деникинский полковник, шмыгнул в ту избу, а вечером всё войско бесшумно снялось и ушло из села. Вернулись на другой день - с шумом, с песнями. Оказалось: окружили на хуторе летучий эскадрон Никиты-Беса, красного командира. И всего-то в эскадроне оставалось человек тридцать, а никакого спасу от них не было тылам Добровольческой армии. Вырезали их, сонных и пьяных, а самого Беса связали и привели в село, чтобы судить военным трибуналом и расстрелять прилюдно.
- Это и был дедушка?
- Он и был - Никита Лукич Бессонов, твой дедушка.
Согнали людей на край села, к старой шахте, Беса над этой дырой поставили - чтобы не хоронить, а напротив него - целый взвод с винтовками. А отчима заставили фотографировать: сначала как офицер приговор зачитывает, а потом как Бес будет последнее слово говорить, пощады просить.
Только он пощады не просил. Пока приговор читали - стоял, голову опустив, сам себя за беспечность клял. А как кончил офицер читать, Бес голову поднял...
- И увидел Моню, дочку фотографа!
- Увидел, - кивала бабушка. - А Моня на него уж давно смотрела. Встретились они взглядами - и сразу всё друг про друга узнали и поняли.
- А что вы поняли?
- Самое главное поняли: что жить нам обоим ещё долго и счастливо, и обязательно вместе.
Стоит Бес, улыбается, глаз с Мони не сводит. В этот момент папа Аркадий его и сфотографировал. А когда дали Бесу последнее слово, посмотрел он на офицера, вроде бы даже его жалеючи, и сказал...
- А я знаю! Он сказал: "Поберреги патрроны, ваше благородие, застррелиться нечем будет!"
- Ну, так ты и сама рассказать можешь.
- Нет, баба Моня, ты рассказывай! Я не могу, там дальше страшно будет...
Сказал он так, глянул через плечо назад, в шахту, да и прыгнул спиной вперед...
Баба Моня замолкает. И Люся молчит - терпит. Она-то уже знает, как всё кончилось, - а если б не знала? Вот баба Моня тогда не знала... Люся молча прижимается к бабе Моне, и они вместе смотрят на фотографию в тисненой альбомной рамке, перечёркнутую прямыми трещинами. Но не видит Люся ни чёрных трещин, ни рамки, а видит Никиту Беса, красного командира - как стоит он на краю шахты, один перед целым взводом с винтовками, и улыбается.
И Люся уже - не Люся, а молодая баба Моня, дочка фотографа. Это на неё Никита Бес смотрит, ей улыбается. Первый раз они друг друга видят - и уже на всю жизнь полюбили, а он глянул через плечо и прыгнул! Спиной вперёд. Шахта глубокая, чёрная, дна не видать. Страшно Моне: вдруг не сбудется то, что они взглядами загадали-поняли?..
- А потом? - не выдерживает Люся. - Только ты ничего не пропускай, ладно?
Потом людей отпустили, баба Моня с отчимом к своей повозке пошли. Потом отчим пластинки проявлял, карточки делал. Потом Моня ждала, когда он от полковника вернётся. То просто так сидела, то бросалась узелок собирать, да не могла: всё из рук валилось. Вернулся отчим, когда уже темнеть начало. Забрался в повозку и давай шёпотом полковника ругать: мало того, что за работу не заплатил, так ещё и карточки порвал. А разве отчим виноват, что бандит смеющимся получился? Это, ваше высокоблагородие, не моя забота. Какого поставили, такого и снял... Исшептал он полковника вдоль и поперёк, приложился к пляшке, которой его полковников денщик утешил, и спать завалился. А Моне того и надо: стемнело уже. Дождалась Моня, пока отчим под тулупом затих да захрапел погромче, засветила красный фонарик, стала узелок собирать. И пластинку туда положила - на всякий случай. Если нет Беса в живых, так хоть пластинка останется. А к отчиму она уже всё равно не вернётся... Только не верила Моня, что Беса в живых нет. Сердцем знала: не мог он разбиться.
Как она думала, так и вышло: Никита-Бес уже на краю шахты сидел, её дожидался. "Ну, вот и ты, дивчино", - сказал он спокойно. Кинулась Моня на его голос, чуть узелок не потеряла, плачет от радости. Бес её не торопит, сидит рядом, колючей щекой к щеке прижимается. Неловко ему сидеть: руки-то всё ещё за спиной связаны. Опомнилась Моня, слёзы вытерла, стала верёвку распутывать.
Потом Бес долго и крепко тёр ладонями запястья, сжимал и разжимал пальцы, глядел в сторону села недобрыми пристальными глазами, думал. Наконец, встал, потянулся с хрустом, нашёл правой рукой Моню, прижал её к себе и сказал тихо: "Про то, как тебя зовут, дивчино, и какое твоё классовое сословие, ты мне потом расскажешь. А сейчас тикаймо отсюда. Доставлю я тебя куда подальше от этого поганого села, и там ты меня подождёшь. Потому как в этом поганом селе оч-чень шумно будет: я на нём свою новую тактику проверять стану".
Взял Моню на руки и полетел...
- Баба Моня, а ты правда не обманываешь?
- Зачем мне тебя обманывать? Ты же видела, как дядя Боря прыгает?
- Так то прыгать, а то - летать!
- Так то дядя Боря, а то - дедушка!
- Ну и что... - не сдавалась Люся. - А тогда почему он не улетел, когда его второй раз расстреливали?
- От своих-то - куда улетишь? - вздыхала баба Моня. - Да и время уже другое было, к земле пригибало.
5. Самое старое фото в альбоме.
В конце лета мама увезла Люсю домой в Северодонецк, а осенью того же года бабы Мони не стало. Домик её на окраине Старобельска переписали на себя тётя Лена и дядя Боря. Старый "гардероп" почти со всем содержимым они вывезли на свалку, оставив себе только альбом с фотографиями и кое-какие мелочи, "настоящей цены не имеющие, но в хозяйстве не лишние". А ещё через несколько лет домик снесли, и семья Абраизовых переехала в новую трёхкомнатную квартиру.
Бабушкин альбом Люся потом ещё три раза видела. Первый раз - когда вместе с папой приезжала к тёте Лене на новоселье. Альбом был в стопке старых журналов, которые Никита таскал из грузовика на третий этаж и складывал в углу своей комнаты, рядом с макетами кораблей. Люся сразу узнала альбом и даже погладила пальцами корешок, но он быстро скрылся под новыми стопками.
Второй раз она увидела его у Никиты на свадьбе.
Люся к тому времени уже закончила школу и один раз поступала в Киевский госуниверситет, на филфак, но не прошла по конкурсу. Теперь она собиралась поехать в Усть-Ушайск, областной центр в Сибири: там тоже был университет, хотя и не такой знаменитый, как Киевский. Но кафедра филологии этого университета, оказывается, проводила интереснейшие изыскания о литературном наследии декабристов - в одном из номеров "Русской литературы" Люся недавно прочла об этом большую статью и теперь с увлечением пересказывала её Никите.
