Александр Рубан - Витающий в облаках
Обзор книги Александр Рубан - Витающий в облаках
Рубан Александр
Витающий в облаках
Александр Рубан
Витающий в облаках
Фантастическая повесть
Посвящается моей жене Лиде.
- А может, его вообще нет? - сказал Роман голосом кинопровокатора.
- Чего?
- Счастья.
Магнус Федорович сразу обиделся.
- Как же его нет, - с достоинством сказал он, - когда я сам его неоднократно испытывал?
А. Стругацкий, Б. Стругацкий: "Понедельник начинается в субботу".
Житие и смерть Ангелины Ковальской, "женщины-птицы"
1. Смерть.
Эта история началась очень давно - может быть, в начале века, а может быть, и ещё раньше. Во всяком случае, никого из участников и свидетелей её не осталось в живых, это я вам могу сказать совершенно точно.
Никто уже не расскажет о юной звезде провинциального цирка и ежевечернем празднике её появления над ареной; о великой и тайной любви воздушной гимнастки к бродячему фотографу; об интригах и ревности грозного мужа красавицы, пышноусого укротителя "уссурийских львов"; о смертельном прыжке, эффектно завершающем номер; о застрявшей в паутине растяжек трапеции; об уморительных кувырках и ужимках ковёрного клоуна, сумевшего-таки рассмешить и успокоить почтенную публику... Всё это лишь слухи, легенды и домыслы. Ни подтвердить, ни опровергнуть их - некому. Свидетелей нет.
Хозяин передвижного цирка синьор Пичелуччо и все пять акробатов его когда-то многочисленной труппы были расстреляны белополяками, усмотревшими (совершенно безосновательно) некий революционный намёк в разухабистом балаганном действе. Остальные же артисты умерли ещё раньше - кто от голода, кто от тифа, кто в боях за советскую власть или против оной.
Бывший муж Ангелины Ковальской-Смарагдовой Валентин Смарагдов (укротитель медведей и "уссурийских львов", правая рука синьора Пичелуччо), бросив беспомощную Ангелину, женился в четвёртый раз, ничуть не более удачно. Незадолго до революции он внезапно ушел из цирка, прихватив своих хищников и высудив у старого Пичелуччо половину отощавшей цирковой кассы, пытался основать собственную труппу, несколько раз прогорал, торговал тухлой медвежатиной и облезлыми львиными шкурами на одесском рынке и в конце концов сгинул бесследно в рядах белой эмиграции - не то где-то в Турции, не то на пути из Константинополя в Мадрид. Его четвёртая семья, потеряв кормильца, вернулась в родные Бешенковичи, что неподалёку от Витебска, благополучно пережила гражданскую войну, нэп, индустриализацию, ещё одну войну и период строительства развитого социализма, в естественные сроки оставляя свой след и фамилию бывшего укротителя на крестах и пирамидках Бешенковичского некрополя. Третье поколение Смарагдовых и даже кое-кто из второго поколения и поныне живы, но к нашей истории они никакого касательства не имеют.
Дочь Ангелины Ковальской-Смарагдовой, Моника Валентиновна Ковальская, умерла двадцать четыре года тому назад. Правда, остались в живых её дети и внуки - но что она могла рассказать им о своей маме? Только и запомнила маленькая Моня, как папа (не папа Валентин, а папа Аркадий) катал маму в красивой инвалидной коляске с блестящими спицами и с высокой кожаной спинкой, а она, Моня, сидела у мамы на коленях и тянулась ручками к далёким красивым жёлтым цветам, которые росли на воде и назывались смешно: "кувшинки". Да ещё как мама плакала, провожая их с папой Аркадием в путь-дорогу, далеко-далеко от Витебска, а потом у папы Аркадия всё не хватало денег на детский билет, и он ездил к маме один, притворяясь зайцем... Смешно и грустно рассказывать такое внукам. Тем более, что было так много интересного и важного, весёлого и страшного потом. И больше страшного, чем весёлого. И всегда чего-нибудь не хватало - то денег, то времени, то здоровья, - чтобы побывать в Витебске. Так и не хватило...
Сама же Ангелина Ковальская-Смарагдова (в праздничном прошлом "женщина-птица", любимица публики, виртуозно работавшая на двух трапециях сразу) умерла в Витебске, в доме призрения, существовавшем иждивением монастырской общины и благотворительностью губернской знати, и была похоронена внутри монастырской ограды, в десяти шагах от церковной паперти. На более чем скромной известняковой плите её могилки сохранилась почти полностью дата смерти: "14 сентября 19..3 ( не то 19..8) года". Более точно эту скорбную дату назвать невозможно: третья и часть четвёртой цифры выщерблены осколком снаряда, разорвавшегося почти полвека тому назад над правым приделом церкви. В памяти же людской - т.е., в памяти богомольных старушек, из уст в уста и из поколения в поколение передававших эту историю, забывая одно и присочиняя другое, - в памяти их сохранилась не столько эта дата, сколько обстоятельства смерти Блаженной Ангелины. Обстоятельства загадочные и даже нелепые, но содержащие в себе несомненный для старушек элемент святости.
Рассказывают разное. Но во всех этих рассказах, каждый из которых по-своему противоречив и причудлив, упрямо повторяются одни и те же детали, выдумать которые вряд ли возможно. Их слишком мало для того, чтобы с достаточной полнотой и достоверностью восстановить интересующие нас события. Однако и сами по себе эти детали способны воздействовать на воображение человека неравнодушного, сохранившего детское неверие в обыденность мира и хоть в малой степени склонного к безрассудным мечтаниям.
Говорят, например, что и в смерти лицо Ангелины было прекрасным. Прекрасным не той скорбной красотой довременного увядания, что была свойственна ей при жизни (умерла Ангелина совсем молодой, не то двадцатипяти-, не то тридцатилетней), но красотой "ангельски-чистой", радостной и радующей. Говорят о неземной улыбке, озарявшей её мертвое лицо; о том, что перед смертью сподобилась она узреть Ангела Господня, а может быть, и Самого Господа - мол, Ему-то она и улыбалась столь лучезарно и весело. О том, что церковные колокола зазвонили сами собой при её отпевании и продолжали вызванивать сладчайшую мелодию всё то время, пока прекрасное тело Блаженной Ангелины выносили из церкви и опускали в могилу, а смолкли (тоже сами собой и сразу, как никогда не смолкают колокола), едва лишь первая горсть земли упала на её саван. О том, что голуби (все, как один, белые) слетелись с монастырского подворья и образовали как бы живой трепещущий венец над её могилой, стройно вознесшийся в небо и растаявший в осенней пронзительной сини...
Оставим эти религиозные бредни. Уж они-то наверняка выдуманы, хотя и повторяются в доброй половине "свидетельств".
Но возможно ли выдумать, что похоронили Ангелину с открытыми глазами? То есть, так велика была радостная сила её улыбки, так лучист, пронзителен и весел был взгляд её изумрудных глаз, что ни обряжавшие покойницу, ко всему, казалось бы, равнодушные бабки, ни монастырские служки, ни сам отец настоятель - никто не решился погасить этот взгляд, опустить и придавить её веки пусть освящённой, но нечистой медью пятаков. Так и похоронили Ангелину с глазами, устремленными к Богу, и даже лицо её прикрыли не плотной безрадостной тканью савана, а прозрачной вуалькой. Да, да! - легкомысленной светской вуалькой! И даже сквозь эту вуальку - мимо неё, из-под неё, возле правого ушка - пробился на волю шальной золотистый локон. Чтоб витебские богомолки такое выдумывать стали? Не верю. И вы не верьте, потому что это ещё не всё.
