Юрий Брайдер - Гвоздь в башке
— Совет дельный. Вот если бы вы мне еще и помогли… — Трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.
— Много вам проку от калеки.
— Не скажите… Так, значит, на этой Солнечной улице вы прежде никогда не бывали?
— Даже не знаю, где это.
— Тогда на сегодня, пожалуй, и хватит, — прежде чем встать, он уперся руками в колени. — Я тут распорядился телевизор в вашу палату поставить. Если хотите, медсестра книжки почитает. Вы какие больше любите? Поэзию?
— Нет, эссеистику. Что-нибудь из Карлейля или Монтеня… А за что такая честь?
— Потом узнаете… Время у нас еще будет. А мысли о самоубийстве советую из головы выбросить. Теперь я сам буду вами заниматься. Если на ноги и не поставлю, то к активной жизни обязательно верну. Президент Рузвельт полжизни в инвалидном кресле провел, зато, неслыханное дело, на четыре срока подряд избирался. Главное, не падать духом.
— И за чей же счет, интересно, я буду существовать? — Фраза братца о центнере мотыля, необходимого на мое содержание, не шла из головы. — За ваш?
Пока за счет науки, — ответил Иван Сидорович. — А впоследствии, в чем я почти уверен, вы и сам научитесь зарабатывать.
Едва только дверь за психиатром Котярой закрылась, как ко мне заявилась медсестра Нюра.
— Что этот бегемот хотел от тебя? — осведомилась она тоном ревнивой жены.
— Сказал, чтобы все вы ублажали меня. Телевизор сюда поставили. Книжки читали.
— Про эти новости я уже знаю. А что еще?
— А еще медсестры должны беспрекословно исполнять все мои пожелания. Ну-ка быстренько изобрази стриптиз!
— Я не против. Только за белье стыдно. Вторые сутки без смены. Взмокла вся, как сучка.
— Это меняет дело, — сразу согласился я, тем более что великовозрастная Нюра не привлекала меня ни в одетом, ни в голом виде.
— Я вот что хочу тебе сказать, — она подошла поближе. — Ты, Олежек, с этим бегемотом не связывайся. Он не лечить тебя будет, а опыты над тобой ставить. Как над морской свинкой.
— С чего ты это взяла?
— С того! Лечат врачи. Ординаторы. А он, заметь, профессор. У него амбиций выше нашей крыши. Болезнь Альцгеймера есть. Болезнь Боткина есть. А болезни Котяры нет. Вот он и мечется по клиникам, отыскивая для себя какой-нибудь уникальный случай. А потом раскручивать его будет. Не ты первый, не ты последний.
— Так я, значит, уникальный случай?
— Ему виднее.
— Вот подвезло так подвезло! Гвоздь из моей башки потом, наверное, в музее выставят. Вместе с дырявой черепушкой.
— Не заводись, Олежек. Большая просьба у меня к тебе будет. Пусть этот разговор останется между нами.
— Обещаю. Но любезность за любезность. Не коли мне сегодня на ночь снотворное. Я и так усну. Естественным образом.
Ладно, — согласилась она. — Только смотри у меня, без фокусов…
Свое решение я менять не собирался. Тем более что это было никакое не решение, а принципиальная жизненная (вернее, антижизненная) позиция. Такими вещами не шутят.
А главное, я уже почти дозрел до такой кондиции, когда поступок, прежде абсолютно неприемлемый, кажется единственно возможным. Вчера ночью я уже почти добился своего, да силенок не хватило. Зато сегодня, чувствую, все должно решиться раз и навсегда.
Что касается лукавых посулов Котяры, то меня они ничуть не заинтересовали. Я не хочу быть обузой для семьи, но и в подопытного кролика превращаться не собираюсь. Нашли дурачка! Если этим нехристям одного гвоздя мало покажется, они мне и второй в голову забьют. Им ведь наука превыше всего.
А самое смешное то, что он хотел меня купить телевизором. Как будто бы мне интересно смотреть, как другие гоняют мяч, рубятся на мечах и огуливают барышень. Это то же самое, что голодного дразнить видом самой аппетитной снеди. Вот был бы специальный канал для инвалидов — тогда другое дело.
Нюра, убавив свет до минимума, удалилась к себе на пост. Клиника затихла, только в корпусе напротив орали роженицы да возле подъезда приемного отделения то и дело хлопали дверцы машин «Скорой помощи».
Я расслабил все мышцы, еще пребывавшие под моим контролем, и постарался отрешиться от суеты, которой за сегодняшний день хватало с лихвой. Все тленное, сиюминутное, суетное уходило из меня, уступало место пустоте, в которой мерно — в такт ударам сердца — звучало сакраментальное: «Умереть, умереть, умереть… уйти, уйти, уйти…»
Сначала я утратил ощущение времени, а потом — ощущение своего тела. Казалось, еще чуть-чуть — и последняя ниточка, связывающая меня с этим миром — мое деформированное гвоздем сознание, — навсегда оборвется.
«Умереть, умереть, умереть… Уйти, уйти, уйти…»
Вот уже что-то сдвинулось во мне. Последнее усилие — и я присоединюсь к сонму эфирных созданий, населяющих астрал. Оттуда, пусть и незримый для смертных, я покажу дулю своему братцу и язык психиатру Котяре. Ну, еще немного! Тужься, тужься, как говорят роженицам акушеры.
Под аккомпанемент «умереть, умереть, умереть…» я поднатужился, но не взмыл вверх, что было бы логично, а вновь стремительно заскользил вниз — в область дурных снов и воплощающихся в реальность кошмаров.
На сей раз спуск занял гораздо больше времени — то ли горка оказалась длиннее, то ли я не проявил прежней прыти. Один раз, помню, меня как бы повело в сторону и едва не развернуло, но затем мистическое скольжение возобновилось в прежнем темпе.
Я вылетел на свет, но он не ослепил меня, возможно, потому, что глаза застилали слезы.
Место, куда меня занесло, было мерзким — какой-то заброшенный хлев. И пахло здесь мерзко — дерьмом (причем не благородным, конским или коровьим, а свинячьим), замоченными для выделки шкурами и бардой, оставшейся от самогонного производства.
Да и положение мое было незавидное. Кто-то крепко держал меня за волосы, не давая поднять лицо от перепревшей сенной трухи, при этом выворачивал правую руку да еще пребольно поддавал чем-то сзади в промежность.
— Что ты делаешь, паразит! — истошно орал я (и почему-то женским голосом), — меня фрицы пальцем не тронули, а родной красный боец ссильничал! Мы же вас как ангелов небесных ждали! Как на бога молились! Все командирам расскажу! Пусть тебя, гада такого, трибуналом судят!
— Молчи, сука! — промычал кто-то за моей спиной. — Задушу!
Не успел смысл происходящего дойти до меня, как эта позорная пытка окончилась. Меня смачно огрели всей пятерней по голой заднице и отпустили на волю. Только сейчас, обернувшись, я воочию узрел своего мучителя — плюгавенького никудышного солдатика, на которого просто плюнуть хотелось.
Это я и сделал с превеликим удовольствием, но от болезненного удара в грудь (и откуда только у меня взялась такая округлая и мягкая грудь?) тут же свалился в кучу прошлогоднего сена, где колючек было куда больше клевера.
