Уильям Бартон - Бунт обреченных
И вот теперь, по прошествии стольких лет, я держал в объятиях худенькую, высокую женщину, свою сестру. И вновь чувство неловкости охватило меня — она начала плакать, горячие слезы оросили мой воротник.
— О боже, Атол…
Затем распахнулась дверь, хлынувший поток желтого света разогнал тьму. И члены моей семьи высыпали на улицу, толкая друг друга и оглашая воздух радостными криками.
— Добро пожаловать домой, — говорили они, — брат, сын, друг, дражайший Атол Моррисон!
Они радовались, а я удивлялся: «Кто эти люди?» Родственники повели меня в дом, крича все сразу, затем вдруг замолчали, снова заговорили. Комната была залита ярким светом, лившимся из множества лампочек; знакомых мне еще с детства. В ней находился большой и низкий ореховый стол, что моя прабабка подарила моим родителям на свадьбу полвека назад. На столе стояло много всяких блюд, издававших заманчивый, знакомый запах. Маленькая, не дающая покоя часть меня вдруг дала мне понять, что еда ждет блудного сына.
Не знаю, наверно, было бы лучше приехать без предупреждения, зайти, поздороваться невзначай, будто и не уезжал я никуда на двадцать лет, сказать: «Привет, ма, это твой сын Атол наконец прибыл домой…» Теперь на меня нахлынули глупые, смешные воспоминания детства, словно я никогда не воевал под чужим небом и холодными, злыми звездами. Мой отец за прошедшие два десятилетия практически не изменился: такой же высокий, крепкий, красивый…
Однако волосы слегка поредели, поседели, на лице появились морщинки, которых не было раньше, на поясе отложился жирок, которого в нашей семье во времена моей юности не имел никто.
А моя мать постарела — худая, поседевшая, с восковым лицом старушка. «Мои родители, — почему-то пришла мне в голову мысль, — похожи на двух стариков из старого романа…» Робкий внутренний голос прошептал мне, что им нет еще и восьмидесяти. Родители проживут еще не один год, но все равно они уже старики: Оддни и Лэнк — в среднем возрасте или даже пожилые.
Может, они ничего не скажут, может, даже не заметят, потому что я высок, силен, шрамы на лице и теле, как знаки отличия. Однако что это мелькнуло в глазах отца, — сомнение, страх? Старик было уже открыл рот, намереваясь спросить…
Но мать вдруг заплакала и обняла меня, сгладив напряжение, всхлипывая, говоря, как она скучала по мне, как боялась, когда я не писал, как чувствовала себя, когда матери других юношей и девушек, ушедших в легионы, шептались с ней… Ее чувства невозможно описать, когда однажды поездом, в гробу из серого пластика, прибыли останки Томми Уоткинса.
Тело оказалось настолько изуродованным, что никто не мог с уверенностью сказать, кому оно принадлежит.
А я помню, как этот парень умирал. Мы служили в одном полку, и Томми оказался единственным моим земляком. Уоткинс считался счастливчиком, был всегда весел и беззаботен. Полоса везения, как известно, всегда кончается. Осторожность — это единственное чувство, которое человек может контролировать и совершенствовать день ото дня. Мы долго мучились, исходя потом и ругательствами, пытаясь извлечь Уоткинса из-под обломков скалы, которая похоронила под собой его и еще трех солдат. Смерть этих людей результат неосторожности и беззаботности, в которой был виноват он сам Томми взорвал шахту, и этот взрыв оказался для четырех человек последним.
Я помню, как мы укладывали в гроб его останки, стояли около него, разглядывали кровавое месиво из переломанных костей: зубы, торчавшие из-под краснобелой массы, вырванные волосы, безволосый скальп…
«Прощай, Томми Уоткинс, — прошептал я, — тебе надо было быть осторожнее».
У меня всегда были друзья среди солдат — этого нельзя избежать. Я научился сближаться с мужчинами и женщинами, которые, казалось, заботятся лишь о себе, и отдаляться от счастливчиков. Никому не захочется оказаться рядом с ними в тот самый момент, когда удача отвернется от них.
Родственники, наконец, после объятий и поцелуев угомонились, и мы, сев за стол, принялись за жирного теленка.
Наконец-то дома…
Но что это мелькнуло в глазах матери? Страх? Я успокоил себя, сославшись на шрамы.
Позднее они отвели меня в мою комнату, находящуюся в дальнем конце дома. Окно выходило на холм; из него открывался вид старого города. Сейчас там было темно, ни единого огонька, лишь тусклый, холодный блеск звезд и тень деревьев. Родственники улыбнулись мне, осторожно закрыли дверь и оставили меня наедине со своими мыслями. Я стоял в комнате, как громадный призрак, окруженный вещами, когда-то мне принадлежавшими.
Вот спортивные кубки из школы Чепел Хилл, завоеванные мною непосредственно перед Вторжением.
На стене у кровати висела большая фотография кинозвезды в полный рост, которую я в четырнадцать лет использовал для мастурбации. Новейшая технология, примененная для ее изготовления, создавала для находящегося перед картиной зрителя иллюзию присутствия рядом с лживым человеком. Я уже и имени-то этой девки не помню, только знаю, что родители рассердились, когда я выменял такую «дрянь» на свой лучший охотничий нож. Отец предупреждал меня, что я очень пожалею об этом, когда сядут батарейки, так как из-за проблем, возникших в связи с Вторжением и последовавшими за ним бедами, трудно будет достать новые.
Но к тому времени, когда они действительно сели, я уже встретил Алике, чье тело оказалось гораздо привлекательнее, чём синтетические груди и бедра кинозвезды.
Еще тогда, когда я должен был уехать, моя постель была уже коротка для меня, а сейчас для громилы, стоящего посреди комнаты, она выглядела просто скорлупкой. Я осторожно присел на краешек и прислушался к жалобному скрипу пружин. Но старая технология оказалась на высоте. Я сидел, пожирая глазами богиню своей юности, припоминая про веденные с ней счастливые мгновения.
Она все еще сохранила свежесть тела, которое, как и в старые добрые времена, казалось, блестело от влаги.
Интересно, где они нашли новые батарейки, чтобы вернуть безымянную красавицу к жизни? Также меня интересовал вопрос, почему родные решили, что я буду рад вновь ее увидеть?
Напротив кровати висела полка с книгами. Названия были знакомы. Книги хотелось взять в руки и перечитать. Они размещались в установленном мною порядке, не по авторам, а по хронологии — в какой последовательности я читал их. Детские книги, детские авторы, такие, как Джоана Спайри, Джей Эй Генти и Кальвин Содерблом перемежались с юношескими произведениями раннего и позднего периода — Эдгар Раис Барроу, Марта Дарни. А те две действительно взрослые книги, что я только начал читать, будучи в выпускном классе, были поставлены в самый конец.
