Геннадий Гор - Докучливый собеседник
И з з а п и с н о й к н и ж к и ".. .Никому из людей еще пока не удалось взглянуть на Землю со стороны, из далей космоса. А ведь только со стороны и издали нам открылось бы нечто новое и удивительное, мы увидели бы Землю, отдалившуюся от нас и все равно связанную с нами, куда бы ни унесла нас закованная в металл и пластмассу мысль. Если назвать Землю домом, то о человеке придется сказать грустные слова он никогда еще не выходил из своего дома, не открывал настежь дверь, чтобы шагнуть в неизвестность, называемую космосом. Если отчетливо не представить себе это, то невозможно понять научный и человеческий подвиг Циолковского и его учеников, отдавших всю свою мысль и всю энергию для того, чтобы человечество могло наконец распахнуть эту никогда не открывающуюся дверь и шагнуть в неизведанное, в бездонное - в космос. Но как должно измениться человеческое познание, когда человек впервые выйдет из своего дома! Вокруг него будет огромный мир, просторный до бесконечности... На днях я заполнял удивительную анкету. Вот вопросы, на которые я должен был ответить. Какие проблемы будущего вас интересуют? Я интересуюсь многим, и на анкете не хватило свободного места, чтобы ответить на этот вопрос. Мне пришлось подклеивать лист. И, отвечая подробно на этот вопрос, я чувствовал себя, словно заглянул в будущее. Другой вопрос, уже более конкретный: Чем вы намерены заниматься, вступая в секцию? Я долго не решался ответить. Потом написал - астроархеологией. Я ведь предупреждал председателя вновь созданной секции Географического общества, что я не географ, не геолог, не геоморфолог, не геофизик, и не астроном, а археолог, которому... Он прервал меня. - Знаю, но вы не обычный археолог. И ваша археологическая находка больше сродни астрономии, чем истории. Мы очень рады, что вы хотите вступить в нашу секцию. И мы хотим, чтобы в конце будущего месяца вы сделали доклад... - О чем? - О вашей археологической находке. В голосе старого профессора, ученика и друга великого Вернадского, чувствовалось искреннее участие и человеческая теплота. - Но вы же знаете об отрицательном отношении к ней Апугина? - А какое нам дело до вашего Апугина? Пусть себе отрицает сколько хочет. Старый профессор улыбнулся: - Он ведь отрицает не из любви к истине. А такого рода отрицание не много стоит. Я дал согласие и вышел из библиотеки, где мы разговаривали со старым профессором. Над широкой лестницей Географического общества висели портреты великих географов и путешественников. И я подумал, что там не хватает портретов Вернадского и Циолковского, хотя они и не были географами. Иной становится география Земли в наши дни. И человеческая мысль пытается увидеть Землю со стороны, из космоса, и заново понять ее географию, и заново оценить ее поверхность и ее глубины. Я шел сначала по переулку, потом свернул на узкую улицу Плеханова и вышел на Невский проспект. На Невском было многолюдно, особенно на солнечной стороне. Одни пешеходы шли быстро. Другие медленно прогуливались, замечая все, что можно было заметить в весенний теплый и безоблачный день. На молодых лицах этих прогуливающихся пешеходов было счастливое и наивное выражение, выражение, какое бывает у людей, которые не думают ни о прошлом, ни о будущем. Я смотрел на этих пешеходов, на их смеющиеся или улыбающиеся лица и думал: вы еще не знаете о том, что скоро распахнется дверь и рядом с каждым из вас окажется бездонная бесконечность космоса, как неизвестное водное пространство перед Колумбом, отправившимся в опасное и счастливое свое плавание. Тогда каждый из вас поспешит забыть о своих неотложных делах, поспешит выйти из обыденной беззаботности текущего мгновения для встречи с будущим, тревожащим сердце своей прекрасной неизвестностью. Счастлив будет тот, кому суждено взглянуть на свой дом с космического корабля, увидеть Землю со стороны, как мысленно видели ее Циолковский и Вернадский. Мне захотелось есть, и я зашел в столовую для торопящихся, хотя никуда не спешил. Держа поднос, я подошел к буфетчице, и она поставила туда тарелку с макаронами, стакан с горячим кофе и положила ватрушку, и я расплатился в кассе и, стоя как и все, начал есть. У соседнего столика, тоже стоя, насыщался детский писатель Виктор Марсианин. - Здравствуйте, - кивнул он мне. - Что нового? - Все ново, - ответил я. - Во всяком случае, для меня. Все ново и интересно на этом свете. - Что-то не замечаю. - Напрасно. Он широко раскрыл безусый и наивный рот человека, отрочество которого затянулось до сорока пяти лет, положил туда сардельку, густо смазанную горчицей, и, сморщившись, спросил: - А что хорошего у вас лично? Как раскопки? Ничего нового в смысле подтверждения вашей знаменитой находки? - Ничего. - А жаль. И меня вы ставите в неловкое положение. Я опубликовал несколько статей. Читатели присылают мне сердитые письма. Требуют фактов... - Не читатели, - сказал я, - а всего-навсего один и тот же читатель. - Откуда вы знаете? - Догадываюсь. Это пишет все тот же Апугин, скрывшись за разными фамилиями. Виктор Марсианин рассмеялся. - Действительно письма похожи одно на другое. Ну пока! Он помахал мне рукой сорокапятилетнего школьника и, дожевывая сардельку, вышел. Затем он вернулся, очень быстро шагая, словно что-то забыл. Он действительно забыл портфель, набитый книгами и поставленный на полу возле ножки столика. Подняв портфель, он подошел ко мне и, сделав озабоченное лицо, сказал: - А вам все-таки следовало бы поторопиться. - С чем поторопиться? - Ну, с этими фактами. Нельзя затягивать. Годы идут. - Да, годы идут. Потом выражение его лица резко изменилось, показался золотой зуб, а затем появилась улыбка, такая же счастливая и сверкающая, как золотой зуб. Я вспомнил, кто-то мне рассказывал недавно, что Виктор Марсианин, прежде чем стать детским писателем, долго работал в эстраде и выступал на детских праздниках с приклеенной бородой, играя одну и ту же роль деда-мороза. Когда я оглянулся, детского писателя уже не было. Марсианин исчез. Дома мне открыла дверь моя мать, самое земное из всех земных существ, с насмешливой улыбкой на недоверчивом лице. - Ну что там у твоих астрогеологов? Какие полезные ископаемые они открыли в космической пустоте? Я поспешил уйти в кабинет. И сразу сел за работу. Нелегкая стояла передо мной задача - делать доклад о необыкновенной археологической находке, сразу же уничтоженной взрывной волной фугасной бомбы и запечатленной на единственном фотографическом снимке, почти у всех специалистов вызывающем сомнения в его подлинности. Уже первая фраза показалась мне нескромной. Я перечеркнул ее. Но что делать! Находка действительно была слишком необыкновенной, чтобы сознание специалистов могло примириться с ее существованием. Против меня были не только специалисты, но и "здравый смысл". И вот я решил начать свой будущий доклад с характеристики "здравого смысла". "Здравый смысл" еще со времен Джордано Бруно и Галилея оказался не в ладах с передовой наукой. Это он, "здравый смысл", возражал против теории относительности и квантовой механики, против теории вероятности, против кибернетики, против всего, что приводит в недоумение слепую, обленившуюся, примирившуюся с привычным мысль. Почти до утра я стучал на пишущей машинке, ища все новые и новые улики против здравого смысла. Но, как выяснилось на другой же день, "здравый смысл" с не меньшей энергией искал улики против меня. Я уснул в четыре часа утра. Мать разбудила меня, громко постучав в дверь. - Так ты проспишь, - сказала она, - все на свете... Я больше всего на свете не люблю спешки и суеты. - Успею, - сказал я и стал одеваться. Я действительно опаздывал. Но не хотел показать это матери. Побрился. Не спеша съел завтрак. Но, выйдя из дому, я побежал к трамвайной остановке, как мальчишка. В Университете меня уже ждали студенты, похудевшие от зубрежки и страха. Я долго экзаменовал их, потом отпустил, сделав вид, что вполне удовлетворен их ответами. Они думали, как думал учебник, говорили на языке учебника и верили, считали, что идеалом человеческого мышления является содержание учебника - сухое, точное и безразличное ко всему на свете, кроме предмета, о котором шла речь. Я не стал их разубеждать. Это выглядело бы непедагогично. "Опять здравый смысл", - подумал я. Придя в Институт истории материальной культуры, я спустился в подвал, где хранились предметы, привезенные мною из экспедиции. Кремневые наконечники стрел, каменные рубила, кости животных, тщательно пронумерованные. Пронумерованное, завернутое в бумагу время. Время, попавшее в учебник и уже вызубренное студентами, отвечавшими сегодня мне на экзамене. Мне вспомнились тихие, неуверенные голоса студентов, слепые фразы, лица, глядевшие на меня и желавшие только одного - скорее получить отметку. Разве для того по колено в грязи я и мои помощники рылись в земле? Когда-нибудь и о той необыкновенной находке преступно скучными и равнодушными словами учебника будут отвечать экзаменующиеся студенты. Были слышны чьи-то шаги. Кто-то спускался по лестнице. - Сергей! Ты здесь? Я узнал голос секретаря партийной организации Снежинцева. - Здесь. Лицо Снежинцева было смущенным. - Ну, что нового? - Ничего. Делаю доклад в Географическом обществе о космическом путешественнике. - А когда? - Скоро. - Вот что я хочу тебе сказать... Апугин принес разгромную статью. Мы ее не хотим печатать. Он собирается жаловаться. Какой-то французский философ с русской фамилией, по-видимому из эмигрантов, выступил с новой реакционной концепцией философии истории. - Но при чем здесь я и мой доклад? Снежинцев улыбнулся. - Я тоже считаю, что ты ни при чем. Но Апугин придерживается другого мнения. Он тебя считает ответственным за эту реакционную концепцию. Дело в том, что этот философ опирается на твою находку. - Ты не помнишь его фамилию? - Кажется, вспомнил: не то Арапов, не то Агапов. Кажется, Агапов. Нет, Арапов!"
