Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)
Первое время Манолис молчал, говорили одни дамы, да я, по долгу хозяина, вставлял словечко-другое. А парень, изучив квартиру, принялся изучать меня. С очень независимым видом, как это у молодняка водится. Он, собака, так внимательно меня изучал, что я даже начал подумывать, а не заподозрила ли меня верина мамаша в гомосексуальных наклонностях.
Потом говорит:
— Вы кто?
Вообще-то странный вопрос хозяину, поэтому я уточнил:
— В каком смысле?
— В том смысле, что вокруг нас происходит, — не совсем внятно пояснил свою мысль Манолис. — ВЫ-то сами кто будете? Демократ, памятник, коммунист, жириновец или, не к столу будь сказано, баркашовец?
Я покосился на Веру, она извинилась плечами.
— Так вот я и спрашиваю, — не отставал настырный Манолис. — Вы кто?
«Мо тань го ши», — ответил я назидательно.
Он деловито осведомился:
— Фракция?
— Что-то вроде. В переводе с китайского (а, может, врут) это означает: «Не будем говорить о делах государственных». Я в том смысле, что в моем доме о политике не говорят. Табу. Низзя.
— Как?! Во всем доме?! — изумилась Тамарочка.
— В моей квартире.
Тамара состроила мне большие глазки, я состроил ей то же самое. Вера поперхнулась салатом. Ее взгляд напомнил мне залп ракетной установки «Катюша» в кино про войну, когда наши предпринимают глобальное наступление.
Все сделали вид, что ничего не случилось. А чего, спрашивается? Что я, к будущему партнеру по совместной любви уже и симпатии проявить не могу? Что мне, через отвращение в нее вторгаться прикажете? Да на хрена мне такой группешник!
Разрядил обстановку тот же Манолис. Он, может, и впрямь ничего не заметил.
— Коммунистов — ненавижу! — злобно сказал он и налил себе еще. — И если вы коммунист…
— Он не коммунист, — ядовито сказала Вера. — Он букинист.
И тут я про своего Георгеса вспомнил.
— Ага, — говорю. — Букинист. Только теперь это библиофил называется. Вот, кстати, на днях приобрел любопытного Сименона.
— Детективчики, — съязвил Манолис, все еще подозревающий меня в тайном пристрастии к коммунизму.
Но я себя сбить на полемику не позволил.
— Девятнадцатый, между прочим, век, — сказал я.
Ревизоровской немой сцены я не добился, меня сначала просто не поняли, потом не поверили, и вот тогда я вытащил из шкафа заветную книжицу. Тогда они вежливо удивились — мол, надо же. Если бы я им блок «Мальборо» предъявил, удивления было бы больше, ей-богу.
Но все равно я им все показал и рассказал — сам не знаю зачем. Я до этого даже Вере Георгеса не показывал, а тут что- то не выдержал. Синдром мидасовых ушей — сам название придумал, есть такая легенда в библии.
Дамы похихикали, а окосевший Манолис к тому времени уже так въехал в политику, что переключить его на что-нибудь другое, даже на баб, было теоретически невозможно.
Он мрачно меня выслушал и, криво усмехнувшись, сказал:
— Во-во. Как с кружки пива. С таких вот малостей все и начинается.
Я вспомнил «началось» Влад Яныча.
— Что все?
— Да все! Просто все. И больше ничего — одно все. Вы что, не видите, что творится? Эти кадеты разные с их «гассспадами», эти новые русские, этот «коммерсант» с его ятями…
— Твердые знаки, — поправил я. — Там не яти, там твердый знак на конце. Неплохая, между прочим, газета.
— Нет, вы в самом деле не видите? — невероятно изумился Манолис?
Он попытался мне объяснить, в чем я слеп, стал размахивать руками и столкнул свой стакан на пол. Раскрасневшаяся Тамарочка не сводила с меня воющих от восторга глаз (я заметил — бабы иногда от меня просто балдеют. Редко, правда). Вера улыбалась пространству и ненавидела.
— Мы переходим на лексику и даже на графику девятнадцатого века. У прал… плар… пар-ла-мен-мен-таррррриев появились бородки и песне… песне… пенсне, вот! Атомных станций уже не строим, скоро откажемся от пара и эльтричества. Даже тумбы… ну элементарные, ну обыкновенные афишные тумбы… (тут Манолис резко мотнул головой и сам чуть не упал вслед за своим стаканом) даже они оттуда. Теперь вот книжка вот эта. Коммунисты! Тьфу!
Манолис был предельно возбужден. Я отодвинул от него верин стакан и сказал успокаивающе:
— Ну и что здесь такого плохого? Я в том смысле, что ничего такого вообще нет и Георгес тут ни при чем. Наверняка объяснение есть конкретное… какой-нибудь типографский трудящийся — ведь сейчас такое печатают, что и не захочешь, а сбрендишь.
— А я вот хочу, а не получается, — многообещающе вставила Тамарочка.
Но, повторюсь, меня так просто не собьешь. Я продолжал, как бы не слыша (глядя только):
— Но даже если и так, даже если все идет к этому самому… ммм…
— Одевятнадцативековиванию, — с потрясающе четкой дикцией подсказал Манолис, — вековивавуви.
— Ага, подтвердил я. — Точно. К нему самому.
И замолчал.
Он меня сразил этим своим «одевятнадцативековиванием». Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.
— К нему самому, — осторожно повторил я. — А, да! Ну вот хорошо…
— Хорошо, — с угрозой подтвердил Манолис.
— Вот хорошо, — продолжал я. — Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.
— Дурнаго? — негодующе взвыл Манолис. — Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?
— Дурнаго здесь мнаго, — томно встряла Тамарочка. — Я, например, назад не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!
Тут и Вера вздумала посоревноваться с Тамарочкой в искусстве стихосложения.
— Если хочете дурнаго, опасайтеся люмбаго, — с великосветской ухмылочкой выдала она.
Я, наверное, тоже был от выпитого немножечко не в себе, потому ни с того ни с сего что поспешил ознакомить общество со своим новым рекламным виршем. Я воскликнул:
— Никогда не делай культ
Из машины ренаульт.
Если ты не идиот,
Пересядь на певгеот! Вот!!!
— Что! Здесь! Дурнаго???? — почти вопил Манолис, не слушая никого. — Да вы еще «назад к природе» скажите, черти зеленые!
Я пожал плечами.
— Авек плезир. Назад!! К природе!!
В стену постучали.
Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она казалась нам исполненной великого и сладкого смысла. Только изредка, словно удары далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы тревожного и торжественного чувства — в эти секунды с безумной яркостью вставала передо мной картина нашей попойки. Цвета, контуры, ароматы, прикосновения… звуки! — каждое из ощущений пронзало. Именно что пронзало.