Александр Силаев - Армия Гутэнтака
Она моргала, открывала и закрывала рот, а слов пока что не говорила.
- Молись за меня, посудина, - строго наказал Гутэнтак, облачаясь в "куртку героя". - Молись, хворостина, а то кто еще на благое дело копейку даст?
С серьезными лицами они вышли на крыльцо. Дождь бил по асфальту в пузырящемся апогее.
- Такие ливни смывают грязь с лица мира, - без иронии сказал Михаил Шаунов. - И прошлое с человеческих душ.
Гутэнтак ласково усмехался:
- Вот прибило парня на искупить...
Вдвоем они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступить в большие полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.
А через неделю Шаунов зашел к нему в комнату. Тяжелые книги громоздились на полках, компьютер спал, на рыжем ковре стояли огромный глобус и шахматная доска.
- Свету убили, - сказал он. - Наверное, те самые.
Гутэнтак оторвался от бумаг, сидел посреди хлама под желтым абажуром и хмурился.
- Кто сказал-то?
- Кто мог сказать? Это было в газетах. Вместе с фотографией.
Гутэнтак сочувственно улыбнулся, бездумно гладя шахматные фигурки. Миша бил по глобусу, тренированно тормозя удар в сантиметре от Индийского океана.
- Миш, ну а нам-то какое дело?
- Я понимаю, что никакого, - ответил Миша. - По большому счету, она никто и звать ее никак. Но это ведь только объективная сторона дела. И если с объективной стороны меня спросить, что нам следует делать, я отвечу, что нам следует хохотать: мы ее трахнули, а те ее замочили. Не хрен, сказали, по городу гулять. И замочили. Она жила в Светозарьевке, там ребята отвязные, кто-то нас видел, а кто-то взял кирпич и сломал ей голову.
- Прямо кирпичом?
- Очень даже в духе, - сказал Миша. - И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а субъективной стороны - поверишь ли ты? - я плакал полночи.
- Почему же не поверю, - по-тихому сказал Гутэнтак. - Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя оттянуло на порыдать, а с субъективной мне и самому плохо. Это нормально, это пройдет. Объективная сторона со временем побеждает.
Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.
- Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, - осторожно предложил Миша.
- С объективной стороны или с субъективной?
- С субъективной, конечно, - сказал Миша.
- Да ну, - отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. - Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.
- Ну хорошо, - сказал Миша. - Нет так нет.
Они молчали. Гутэнтак расставлял коней, а затем принялся за черное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ей соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.
- Как твоя литературная работа? - спросил Миша.
- Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приемом.
- С чем?
- Ты можешь посмотреть.
Он поднялся, включил компьютер. Монитор мигнул, высветился черным и голубым, возникла картинка. Гутэнтак, осторожно пощелкивая, дошел до каталога личных текстов.
- Работа немного незакончена, - сказал он. - Но я объясню. Это как бы фантастический рассказ. Суть в том, в какое время и где совершается действие. Причем если я не объясню, никто не поймет, что это за мир. Взята полная ирреальность. Но в этом ирреальном мире взят настолько ирреальный сюжет, что для нас все покажется не просто реальным, а сверхреальным, то есть пошлым в своей обыденности. Ирреальность, умноженная на ирреальность, на выходе дает нам обыденность.
- И где все происходит?
- Время действия 17 октября 1998 года, событие творится в России, - с наслаждением объяснил Гутэнтак. - Лучше не придумаешь.
- Учитывая, что мы живем в эту осень и в этом чудесном месте, то у тебя совершенно ирреальный мир. Я поздравляю.
Миша клоунски раскланялся.
- Видишь ли я, я беру не наш мир. Представь себе, что линия истории раздваивается. До какого-то момента все совпадает, а затем начинаются разные вещи. В том мире также было Куликово поле и первопечатники, Ленин и Гитлер. Была вторая мировая и коммунизм. Но где-то в 1980 году какая-то деталь не сцепилась. Или даже в 1970, 1960 - я точно не знаю. Не было Лиги, манифеста, Мартовской Бучи, национального императива и введения института консулов. Не было всех эдиктов, за которые шли умирать первые оформленные. Наконец, никто не додумался до программ спецобразования. Вот такой совершенно удивительный мир, где ничего не было.
- Что же там сейчас: пятилетки, колхозы, ЦК КПСС?
- Не совсем, кое-какие реформы происходили даже у них. Так себе, разная чушь: замена социализма на капитализм, введение либеральных норм, частная собственность, свобода печати. Нет, конечно, это не ерунда, это очень сильно, в нашем мире все тоже начиналось с этого. Но конечно, это малоинтересно рядом с теми вещами, которые параллельно начали твориться у нас.
- У ты описываешь эту либерал-фантастику?
- Нет, - ответил Гутэнтак. - Такая задача была бы слишком простой, такой сюжет пользован. Почитай книги, там такого мусора завались. Я занимаюсь чуть более интересным - как ни странно, я описываю наш мир. Действие происходит здесь. Однако главный герой находится все-таки там, в либерал-фантастике.
- Кто он?
- Слава богу, я не имею о нем понятия. В этот ирреальность номер два. Он может быть кто угодно, в тексте он все равно ни разу не появляется. Появляется только его сознание. Оно занимается тем, что в меру скромных возможностей пытается описать наш мир. Два нюанса: возможности действительно средние, вряд ли там талант Набокова или Джойса, однако его представление о нашем мире такое же совершенное, как у тебя или у меня. Как будто он днем обретается у себя, а ночами заглядывает к нам и все видит. И вот он хочет на конечном участке текста описать бесконечные нюансы нашего мира. Представление-то полное, но текст, в отличие от мира, всегда конечен. И вот он пишет, в меру скромных возможностей. Пытается передать наш мир, у него не получается, он стонет, скрипит зубами, но он пытается - невзирая на уровень, он все-таки художник. И вот текст, который он может выжать из себя, и есть мой текст, без единой правки и дополнения от себя. Посмотри.
В белом окне возникли черные буковки.
- Оформи его, Миша, - предложил Гутэнтак.
- Лады.
Он углубился в чтение, бил по клавиатуре и усмехнулся с каждой страницей:
- Правдивое жизнеописание Михаила Шаунова и Йозефа Меншикова?
- Да, - ответил Гутэнтак. - Все как есть, чистейший и зануднейший реализм, мне лишь кое-что пришлось сочинить. Например, твое выступление на профсоюзном съезде: я не знаю толком этих людей, но почему-то вижу их вот такими. Только непонятно, где ставить точку. Видишь ли, всегда встает вопрос конца текста. Всегда можно добавить еще одну сцену, а в любой сцене дописать еще одну фразу. Нет места, где бы этого нельзя было сделать. Написав миллион страниц, ты не запретишь себе миллион первую. Еще одно - это какое-то проклятие, вечная головная боль. Это самая большая проблема в литературе, точнее сказать, в литературной технике: где ставить точку?
