Уолтер Миллер - Песнь для Лейбовица. Часть 1
— Мой дорогой брат Френсис, — сказал аббат Аркос, — ты совершенно уверен, что видел того старика?
— Уверен, — пробормотал Френсис, мысленно приготовившись к продолжению экзекуции.
Настоятель Аркос пристально поглядел на юношу, обошел вокруг стола и, выругавшись, уселся. Некоторое время он сердито разглядывал клочок пергамента с перерисованными древнееврейскими буквами.
— Как ты думаешь, кто это был? — рассеянно спросил Аркос.
Брат Френсис открыл глаза, и слезы потекли по щекам.
— Ты убедил меня, мальчик, что ж, тем хуже для тебя.
Френсис ничего не сказал, но мысленно взмолился, чтобы нужда убеждать настоятеля в своей правдивости возникала не слишком часто.
Повинуясь раздраженному жесту аббата, юноша опустил тунику.
— Можешь сесть, — произнес настоятель уже нормальным, чуть ли не добродушным голосом.
Френсис подошел к указанному креслу, уже было сел, но вдруг сморщился и снова поднялся.
— Если преподобному отцу настоятелю все равно…
— Ладно, тогда стой. Я не собираюсь больше тебя задерживать. Ты можешь идти и заканчивать твое бдение.
Он умолк, заметив, что лицо послушника просияло.
— Ну уж нет! — отрезал Аркос. — Ты не вернешься на прежнее место! Ты поменяешься с братом Альфредом и близко не подойдешь к тем развалинам. Далее. Я приказываю тебе не обсуждать это происшествие ни с кем, кроме твоего исповедника и меня; хотя один Бог знает, сколько уже нанесено вреда. Ты хоть понимаешь, что ты наделал?
Брат Френсис потряс головой.
— Вчера было воскресенье, преподобный отче, и от нас не требовалось хранить молчание; во время рекреации я и рассказывал все ребятам. Я думал…
— Да, а эти твои «ребята» сварганили очень миленькое объяснение, сын мой. Знаешь, с кем ты, оказывается, встретился? С самим Блаженным Лейбовицем.
Френсис оторопел, потом снова затряс головой:
— О нет, господин настоятель. Я уверен, что это был не он. Блаженный мученик не стал бы делать таких вещей.
— Каких это таких?
— Он не стал бы гоняться за мной и не старался бы ударить меня палкой с шипом на конце.
Настоятель вытер губы, чтобы скрыть невольную улыбку. Через мгновение ему удалось принять задумчивый вид.
— О, а я и не знал об этом. Так это он за тобой гонялся, да? Я так и думал. А своим приятелям ты и об этом рассказал? Да? Вот видишь, а они все равно не сомневаются, что это был Блаженный. Интересно, много ли таких людей, за которыми бы Блаженный гонялся с палкой… — он остановился, не в силах сдержать смех при виде выражения лица послушника. — Ну ладно, сынок, а ты-то сам как думаешь, кто это мог быть?
— Я думаю, что, возможно, тот старик — паломник, шедший посетить наш храм, преподобный отче.
— Ты не можешь пока его так называть, он еще не стал храмом. В любом случае твой старик — не паломник и не шел сюда. И в ворота наши не заходил, разве что дозорный спал. Однако послушник, бывший на часах, клянется, что не спал, хотя и признает, что в тот день его сильно клонило ко сну. Так в чем, по-твоему, дело?
— Если преподобный отец настоятель позволит, я сам несколько раз дежурил на часах.
— Ну и?..
— Понимаете, в яркий, солнечный день, когда вокруг не движется никто, кроме ястребов, через несколько часов начинаешь следить лишь за этими ястребами.
— Так вот чем ты занимаешься! Вместо того, чтобы глаз не спускать с дороги!
— И если слишком долго смотришь на небо, то как будто бы отключаешься — не спишь, нет, а становишься вроде как завороженным.
— Значит, вот что ты делаешь, стоя на часах? — рассердился настоятель.
— Не обязательно. Я хочу сказать, если бы так оно и было, я бы не знал сам. С братом Дж… м-м-м, ну с одним из братьев, которого я сменял, случилось то же самое. Он даже не знал, что пришло время сменяться с поста. Он сидел там, в башне, и пялился с открытым ртом на небо. Как бы в забытьи.
— В один прекрасный день, когда ты будешь в подобном «забытьи», прискачет отряд язычников из Юты, перебьет садовников, порушит оросительную систему, вытопчет наш урожай и засыплет камнями колодец, прежде чем мы начнем защищаться. Почему у тебя вид такой странный? Ах да, я забыл совсем — ты ведь сам родом из Юты. Но неважно, может, ты и прав насчет дозорного в том смысле, что он мог проглядеть старика. А скажи, ты уверен, что это был самый обыкновенный старик и ничего больше? Не ангел? Не блаженный?
Послушник в задумчивости поглядел в потолок, потом быстро взглянул на своего правителя:
— Разве ангелы или святые отбрасывают тень?
— Да… то есть нет… Откуда мне знать! Он что, отбрасывал тень?
— Отбрасывал. Такую маленькую тень, ее едва было видно.
— Как так?
— Ведь был почти полдень.
— Идиот! Я не прошу тебя рассказывать, какой он. Я и так это знаю, если ты вообще его видел. — Настоятель Аркос несколько раз с силой ударил по столу. Единственное, что я хочу знать: ты, именно ты, ничуть не сомневаешься, что это был самый обыкновенный старик?
Подобный поворот дела озадачил брата Френсиса. В его голове не существовало четкой границы между обычным порядком вещей и сверхъестественным. Между ними как бы пролегала некая промежуточная полоса. Существовали вещи совсем обычные и существовали вещи совершенно необычные. Но между этими двумя крайностями находилась область смешанная (для Френсиса) — противоестественное, где просто земля, воздух, огонь или вода начинали вести себя не как простые вещи, а как Вещи. Для брата Френсиса эта область включала в себя все, что он мог увидеть, но не мог понять. Френсису невозможным представлялось «ничуть не сомневаться», как требовал от него настоятель, в том, что он все правильно понял. Таким образом, задав этот вопрос, аббат Аркос невольно погрузил Френсисова паломника в эту сумеречную область, в то знойное марево, из которого впервые появился старик, в ту самую промежуточную зону, где паломник очутился сразу же после того, как вся Вселенная сузилась и в ее центре царило одно — еда на вытянутой ладони.
Если некое сверхъестественное создание решило прикинуться человеком, разве под силу было бы Френсису разгадать этот маскарад или хотя бы заподозрить, что дело нечисто? Да это самое существо, поди, не забыло бы и про тень, и про следы, и про хлеб с сыром, только б не раскрыться. Жевало бы, плевалось не хуже варана и постаралось бы изобразить поведение обычного смертного, ступившего без сандалий на раскаленный песок.
Нет, Френсис ни за что не взялся бы судить о ловкости, предприимчивости, разумении адского или, наоборот, небесного создания, не решился бы сказать о мере их актерских способностей. Как бы то ни было, в их адском (или небесном) хитроумии сомневаться не приходилось. Настоятель уже самой постановкой своего вопроса предопределил реакцию послушника: тот погрузился в мысли, прежде ему в голову не приходившие.
