Сергей Герасимов - Искушение
– Лучше скажем так, – продолжил он. – Холмс на меня набросился, а вы меня спасли. Вы выстрелили два раза. Один раз попали в лапу, другой – в живот. Но он успел меня покусать.
– Но зачем так сложно? – спросил Юлиан Мюри.
– Просто обещайте мне. Пожалуйста.
8
Ночью пошел снег и все изменилось. Нет мелочи, которая не могла бы перевернуть весь мир. Можно ли быть в чем-то уверенным после этого? Сейчас он не был уверен ни в чем. Может быть, Винни была права, когда назвала его сумасшедшим? Она так и сказала: <<это ты сумасшедший, а не он>>, и он понял, что есть правда в ее словах. Но все было не так просто.
– Извини, – сказала Винни, – но у тебя была наверное, травма или сотрясение. После такого характер часто меняется. Ты же не всегда был таким, правда?
– Каким?
– Я не знаю, как это сказать. Но то, что ты мне рассказал про джина, это неправда. Дело в чем-то другом. Ты не такой, каким хочешь казаться. Я вижу, что тебе уже все это надоело. Ты бы с удовольствием бросил все и пожил бы нормальной жизнью.
– А что такое нормальная жизнь?
– Нормальная жизнь, это когда ты кого-то любишь. Или хотя бы что-то.
– Кто тебе об этом сказал?
– Мне не нужно об этом говорить, я же женщина.
Тогда он впервые понял, что она права. Он почувствовал в себе беспредельность, спрессованную в точку, цветок, готовый раскрыться. Но это чувство сразу прошло.
– Ты любишь хоть что-нибудь? – спросила Винни.
– Нет.
– Значит, ненавидишь?
– Тоже нет.
– Почему?
Почему? Если бы он знал почему.
– Мне кажется, что ты не из тех женщин, которые придают слишком большое значение любви, – сказал он.
– Как раз такие женщины умеют любить по-настоящему, когда приходит время.
Снег за окном вдруг сгустился до плотности кефира и в комнате стало темно. Он почувствовал себя ребенком, забытым в большом пустом доме, – в доме, который назывался жизнь, в доме, где было тысяча комнат и сто тысяч игрушек, и все, что только может пожелать прихотливая детская душа. Было все, кроме людей. Он вспомнил рассказ о царе, который дал детям все, но запретил своим слугам разговаривать с детьми, чтобы узнать, на каком языке они заговорят сами. Тот царь долго ждал, пока дети заговорят, но так и не дождался, потому что все дети умерли. Хотя они имели все. В жизни нет ничего хорошего, кроме людей, и нет ничего плохого, кроме людей. И нет ничего, если нет людей.
– Когда приходит время, – повторил он, – когда придет твое время?
– Оно уже пришло, – сказала Винни и отошла в другой конец комнаты. – Я бы ни за что не стала тебе помогать, если бы ты попросил меня теперь. Если бы мы встретились только сегодня.
– А что изменилось?
– Все.
– Конечно, весна стала зимой, ночь днем, хорошее стало плохим, а плохое хорошим. А в тебе заговорила совесть. Ты так и будешь стоять, ничего не делая?
– Делая.
– Как раз такие женщины умеют превращаться в сфинксов, когда приходит время, – передразнил он. – Да ладно, давай действительно займемся делом.
Сильный снег шел не дольше минуты и уже перестал. В разрывах туч быстро проносились низкие клочья голубого неба.
Они договорились о плане на сегодняшний день. С утра Винни уйдет куда-нибудь, предупредив Йеркса. Уйдет, например, в магазин. Когда она не вернется ко времени обеда, Йеркс начнет беспокоиться. Если он не начнет беспокоиться, то беспокоиться будет Юлиан Мюри; он пойдет искать Винни. Он выйдет из дому и позвонит из какого-нибудь близкого автомата. Он расскажет Йерксу о том, что произошло с его знакомой, и предупредит, что следующей жертвой станет его жена. Или сам Йеркс, если будет выходить из дому или звонить. Сюда Винни уже не вернется.
– Я думаю, что это сработает, – сказала Винни, – но пообещай мне, что если не сработает, ты не станешь придумывать ничего нового.
– Почему тебе не нравится то, что я придумываю?
– Не нравится. Во всем этом есть что-то дьявольское.
– Неужели? – он чуть не рассмеялся; захотел рассмеяться, но не смог. – Дьявол это – как правильно заметил великий немец – часть той сила, которая стремится к злу, а творит одно добро. Из неумения, должно быть. А вот люди – наоборот – та сила, которая стремится к добру, а творит лишь зло. Тоже из глупости и неумения. Я же стремлюсь к злу и делаю зло, не забивая себя голову моральным хламом. И пока мне все удается.
– Не обольщайся, – сказала Винни. – Может вдруг оказаться, что ты делаешь совсем не то, что тебе кажется.
Около одиннадцати утра она заявила Якову, что идет в аптеку. Она чувствует себя больной и ей обязательно нужно лекарство. В это время Яков пытался завтракать, держа ложку в левой руке. Его правая почти не действовала – клыки собаки повредили нерв. Он положил ложку.
– Я бы попросил тебя сегодня не выходить из дому.
– Почему это? Что, во дворе бегает еще десяток бешеных собак?
– Плохая погода…
– Да, а я маленькая девочка, а вы – моя мама, – возмутилась Винни, – только этого мне не хватало! Я буду делать что хочу и когда хочу!
– Ну пожалуйста, ты же в конце концов в гостях. Я просто о тебе забочусь.
– Вы бы лучше позаботились о моем отце, когда он еще был жив! Слишком много заботы теперь!
Яков смутился. В голосе Винни слышалась непритворная ярость – те же нотки, которые иногда слышны в вое кошки, которую сопливые мальчишки загнали в угол. Ее лицо было искажено.
– Винни, ты же знаешь, что в том, что случилось, никто не был виноват…
– Ах, так никто не был виноват! Никто, кроме одного человека. Мы оба знаем – кого. И если этот человек думает остаться безнаказанным…
– Хорошо, конечно, иди, – сказал Яков.
– Спасибо за разрешение!
Винни вышла во двор. Весь двор был покрыт тонким слоем нестаявшего снега – примерно в два пальца толщиной. За ней оставалась цепочка черных следов; следы сразу наполнялись влагой. У ворот она подскользнулась и едва не упала. Взмахнув руками, она удержала равновесие и пошла еще быстрее.
– Она всегда была такой, – сказал Яков, – но вообще она была хорошей девочкой. Я знаю ее с детства.
– Вот как, – сказал Юлиан Мюри, чтобы поддержать разговор.
– Да, с детства, – продолжал Яков. – Она всегда быстро вскипала, но остывала тоже быстро. Это очень тревожило ее мать. Я помню, когда Винни было всего двенадцать, она выглядела гораздо старше. В двенадцать у нее уже была такая грудь – высокая и тугая, как, знаете, на средневековых картинах, – сейчас такую редко встретишь. Вы не думайте, что я что-то такое имею в виду, просто мы с ее матерью часто обсуждали такие проблемы. Ее мать это волновало.
– Вы были дружны?
– С матерью Винни? Да, одно время. Так вот, когда Винни было всего двенадцать, она уже вешалась на всех мальчишек, которые прогуливались по соседству. На всех без разбору. Но это была не любовь и даже не увлечения, а так – только гормоны. Но мать волновалась. Никто из этих мальчишек Винни не интересовал по-настоящему. Мы часто потешались над ее романами. Но однажды, видимо, было что-то серьезное. Ее мать сказала что-то нехорошее об одном из мальчиков и Винни вышла из себя, прямо как сейчас. У нее в руках был утюг, горячий. И она бросила утюг прямо в родную мать. Я видел, что она хотела попасть; она промахнулась совсем немного. Тогда в ее глазах был такой же бешеный огонек – я запомнил – совсем такой, как сейчас. Наверное, сейчас она тоже в кого-то влюблена. К нему и побежала.
