Виктор Меньшов - Храм Василия Блаженного
- Вот егоза! - усмехнулась мать. - Пиши, давай, озорница.
И они углубились в работу. Скучную и кропотливую работу библиотекаря: формуляры, реестры, карточки, картотеки, описи...
Наташа старательно писала, склонив голову набок, как первоклассница, даже кончик языка прикусила.
Глядя на дочку, вспомнила Нина Петровна, как приехала сюда работать с молодым мужем. Он - учитель, она - библиотекарь. Как радовались они всему, что с ними происходило в новой, взрослой и самостоятельной жизни, самостоятельной работе, собственному дому, который им выделил поссовет, как молодым специалистам, пообещав квартиру в строящемся кирпичном доме. Конечно, она понимала, что все эти льготы касались прежде всего ее мужа, молодые учителя, как правило, в поселке не задерживались. Отрабатывали положенное и перебирались в Рязань, Владимир, а то и в Москву.
Радовались Нина Петровна с мужем новой школе, выстроенной в поселке, а вернее - всем поселком. Это была по-настоящему народная стройка. Каждый житель хоть что-то сделал на строительстве, хотя бы мусор строительный убирал. И школа получилась - на загляденье, из обкома начальство приезжало школу смотреть. И как вовремя школа подоспела! Как раз дочке в первый класс идти. А отцу - в последний.
Через неделю-другую он должен был уехать. Без Нины Петровны и без Наташи, родившейся в поселке. Все тихие слезы по этому поводу были выплаканы, все слова, и злые и добрые, были сказаны. Остались усталость, пустота, безразличие и тихое желание, чтобы все это поскорее закончилось.
Сидела в тот вечер Нина Петровна дома у стола, под лампой настольной, подшивала воротничок кружевной к школьному платью дочки. Муж лежал на кушетке, прикрыв лицо газетой. То ли дремал, то ли думал о чем-то своем. Наташа играла в уголке в куклы, посадив их за столик, кормила горошинами, которые старательно накладывала им в тарелочки.
Нина Петровна отложила шитье, устало сказав Наташе, что пора спать, завтра рано вставать в школу.
- Ура! В школу! - обрадовалась Наташа, забыв на минуту о домашних неприятностях, но заглянула в заплаканное мамино лицо, вздохнула, и молча пошла умываться...
Нина Петровна спала на кровати, а муж - на кушетке. Именно он первый услышал среди ночи Наташины всхлипы. Когда Нина Петровна подбежала к дочкиной кровати, муж уже сидел на краешке, держа дочку на коленях. Она плакала негромко, задыхалась, лицо отекло и приобрело синеватый оттенок. После кратких вопросов выяснили, что играя в куклы она засунула себе в нос горошину и забыла об этом. Твердая горошина за ночь разбухла и стала перекрывать ей дыхание. Мать и отец светили в нос лампочкой, пытались извлечь горошину, но все тщетно.
Завернув Наташку в одеяло, кое-как одевшись сами, помчались к Полине Сергеевне, с Наташкой на руках. Та попробовала извлечь горошину тонким пинцетом, но у нее тоже ничего не получилось. Стали созваниваться с районной больницей, но как назло что-то случилось с телефоном.
Нина Петровна совсем потеряла голову, столько несчастий сразу обрушилось на нее. На нее, для которой жизнь была радостью и праздником. Она плакала, суетилась и только всем мешала. Отец встал и взял дочку.
- Вы дозванивайтесь до больницы, - сказал он. - А я побегу, соберу Наташку, забегу заодно к Тарасу Мироновичу, если не дозвонитесь, он нас отвезет в район, у него "газик".
И ушел. Нина Петровна, отстранив Полину Сергеевну, сама села вертеть диск телефона, не в силах вынести бездействия. И только в трубке, после долгого молчания и зловещей тишины, послышались, наконец, шорох, треск и отдаленные гудки, как двери распахнулись.
На пороге стояла Наташка, а за спиной у нее - смеющийся отец.
- Не надо больше никуда звонить! - весело заявил он. - Мы сами справились!
Перебивая друг друга, отец и Наташка рассказали, как по дороге, пока он нес Наташку на руках, отец нашарил в кармане своей старой куртки вместо платка, который искал, табачные крошки. И тут его осенило. Он насобирал по карману щепотку табачной пыли и поднес Наташке к носу, заставив вдохнуть ее. Наташка послушалась, втянула с отцовской ладони едкую пыль, стала хватать ртом воздух, сморщилась, да так, что отец даже испугался, то ли он сделал? Но она оглушительно чихнула! Еще раз! Еще! И горошина выскочила из носа.
Когда счастливые родители принесли Наташку домой и уложили ее в кровать, несмотря на все ее протесты и капризы по поводу того, что горошина - это не болезнь и что она уже совсем проснулась. Вернувшись в комнату из детской, отец первым делом распаковал собранный уже чемодан, приготовленный в дорогу, сел к столу и написал заявление в РОНО с просьбой отменить его перевод.
Вот так, возможно, спас жизнь дочке отец ее. И вот так маленькая горошина, едва не погубив дочку, можно сказать, спасла в результате семью.
А уехал отец много позже, став уже директором школы. Уехал тихо и странно. Со времени той самой истории с горошиной в доме не было ни ссор, ни, тем более, скандалов. Никогда. Даже самых маленьких. И вот...
Наташка окончила школу, провалилась в институт и готовилась ехать поступать в библиотечный техникум. Наутро, через день после ее отъезда Нина Петровна обнаружила на столе записку, на которой почерком мужа было написано всего-навсего одно слово: "Простите!" - и все. Он даже не взял с собой ничего. Ушел - в чем был. С тех пор скоро уже год, как в воду канул, ни слуху, ни духу, словно его и не было...
От воспоминаний ее оторвали странные звуки. Нина Петровна подняла голову от бумаг и увидела душераздирающую картину: зацепившись за край высокого стеллажа висел Васька, дрыгая в воздухе ногами.
- Васька! - крикнула Наташа. - Отпусти полку и прыгай вниз! Тут невысоко, иначе стеллаж уронишь!
- Помолчи, Наталья! - остановила ее мать. - Не стеклянный стеллаж, ничего с ним не будет, а вот Васю он может придавить, если упадет. Не кричи, ты его пугаешь...
И стала она говорить Ваське ласковые, ничего не значащие слова, только для того, чтобы он успокоился и перестал дергаться. Но тут случилось такое, что окончательно выбило его из колеи: от резких его телодвижений не выдержала хилая резинка его многострадальных "семейных". Черной птицей скользнули они из-под кимоно, погладив Ваську напоследок по могучим ляжкам, словно прощаясь с любимым человеком. Васька обезумел от такого вероломства собственных трусов, покинувших его в такую, возможно, самую трудную минуту его жизни.
От такого конфуза, да еще перед лицом двух дам, он совсем потерял голову, рванулся, стеллаж рухнул и сработал "принцип домино". Стеллажи попадали, заваливая один другой. Большой беды от этого не было бы, если бы под ними не оказался Васька, засыпанный сверху книгами.