Елена Крюкова - Беллона
- Готфрид, тебе еще положить салата?
- Спасибо, душа моя. Мне бы лучше еще супчику. И скажи Людвигу, чтобы принес сметану, сметаны на столе нет. Не морщь так губы, тебе не идет. Изольда!
Гюнтер старался есть медленно, не смести куриную ножку с цветной капустой в сухарях с тарелки за один миг. Рядом с ним, ухватившись за косточку, расправлялась с куском белого птичьего мяса его сестра Клара. Рядом с Кларой сидел его младший брат, конопатый Вилли. Он очень громко чавкал и чмокал. Как свинья. Рядом с Вилли сидел его другой брат, Генрих. Он был старше Гюнтера на год. Погодков частенько принимали за близнецов - так они были похожи.
Генрих презрительно глядел, как семейство ест. Семейство было, по его мнению, лживым и ханжеским, а уделом Генриха сияли вдали, в небесной выси, свобода и правда. Недавно он вступил в новую партию. Ее возглавлял громогласный человек с прядью жирных волос, наискось лежащих на мучнисто-белом лбу, и с черной полосой кокетливых усов. Такие усы носили коммивояжеры или столичные прощелыги, золотая молодежь.
Когда Гюнтер спрашивал Генриха про эту партию, Генрих щурился, закидывал голову, как гусь, глотающий червяка, и цедил сквозь зубы: "Мы завоюем мир! Потому что мы связаны нерасторжимо! Мы - сила! Сила - это мораль людей, отличающихся от остальных, она же и наша мораль!"
- Мамочка, можно еще ложечку капусты? Прекрасно получилась!
- Лизхен сегодня постаралась.
- А ты вместе с ней разве не постаралась?
Мать поджала губы и стала похожа на отца. У них разные черты лица - у Изольды лицо дышало пухлостью, здоровьем, щеки - пышки, нос - крендель, подбородок - сдобная булочка, у Готфрида нос - острый кухонный тесак, щеки ввалились, подбородком можно резать хлеб, над высоким лбом волосы вразлет. Они оба олицетворяли мужскую жесткость и женскую мягкость: их можно было, рука об руку, пускать в кинематограф и снимать в еженедельном киножурнале: "Добропорядочная немецкая семья обедает всегда в одно и то же время".
Они завтракали, обедали и ужинали всегда в одно и то же время. Ни минутой раньше, ни минутой позже.
- Клерхен, ты как-то вяло ешь. Невкусно?
- Что ты, мамочка! Вкусно, даже очень!
Голос у Клерхен протяжный и противный. Рыжие взбитые кудри. Она ест медленно и капризничая, всегда с вытребеньками: то суп пересолит у всех на глазах, не отводя глаз от воробышка за окном, то сосиску полоснет ножом - а из нее как брызнет жир, как заляпает бедной Клерхен парадное, к обеду надетое платье от фрау Химмель!
- Дура, - тихо, но внятно, так, чтобы братья слышали, говорит на ухо Кларе Вилли, - хватит ломаться. Так всю жизнь и проломаешься. Старая дева.
- Дурак, - столь же тихо и отчетливо отвечает Клара, - да еще к тому же глухой.
- Бетховен тоже был глухой. Однако...
Вилли родился со странными, как комки из теста, плохо слепленными Богом ушками. У всех людей уши как уши, а у Вилли - клецки. Наружный слуховой проход закрыт нелепыми складками кожи. Звуки туда, под кожное тесто, проникают с трудом. Когда Вилли слушает, как мать играет на рояле, он кладет на крышку руку, чтобы лучше слышать. Он щупает музыку пальцами.
- Передай, пожалуйста, соль, Изольда!
- Пожалуйста, Готфрид. Генрих, ты будешь кисель?
- Нет. Я буду сок!
- Хорошо. Я налью тебе сок. Дай сюда твой стакан.
Изольда берет графин с вишневым соком и наливает Генриху полный, с краями, стакан. Темно-красный сок смахивает на густую венозную кровь. Генрих берет стакан резко, неловко, и проливает сок на скатерть и себе на белую рубашку.
Трет красное пятно ладонью. Наливается кровью лицо. Кровь пульсирует в пальцах. Пальцы крючатся от обиды, досады, стыда. Надо же так при всех, на семейном обеде, опростоволоситься. Он просто идиот. Идиот!
- Мама, прости. Я идиот!
- Ах, Боже мой! Никогда так не говори. С кем не бывает.
Изольда подала Генриху салфетку. Клара выгнула губы подковкой, тыкала вилкой в остывшую курицу.
- Доедай, дочка.
- Не хочу. Я объелась.
- Доедай, - грозно нависла над белоснежной скатертью тень носа Готфрида, - отец трудится в поте лица, чтобы раздобыть семье пропитание, а ты смеешь...
Клара уткнулась в тарелку, грызла курицу, давясь, шмыгая, хрюкая. Слезы капали. Рыжие космы топорщились. За окном, в чистой и светлой синеве высокого неба, плыли торжественные, пухлые белые облака. Они вытягивались вверх, как органные трубы. Безмолвное небо пело, но люди за обедом, сидящие внутри каменной коробки, не слышали его чистых и нежных мелодий.
И совсем уж невозможно было представить себе, что где-то рядом, в полях и лугах, а может, за городской стеной, дымят трубы, чернеют плоские крыши, искрится болью и страхом колючая проволока, плачут в бараках голодные люди, потому что их сегодня вечером расстреляют, а может, сначала удушат в газовой камере, похожей на баню, выложенную белым кафелем, а потом сожгут в широкой вместительной, как автобус, печи, и все вместе это называется емким и жестким словом "концлагерь".
Об этом не пишут в немецких газетах. Об этом не говорят по немецкому радио.
И в немецких киножурналах не показывают это.
Это передается из уст в уста. Об этом шепчут, плача. Над этим смеются открыто, белозубо: "Так им и надо, евреям проклятым!" То, что в лагерях гибнет несметное количество чистокровных немцев, предпочитают не обсуждать. Это недостойно обсуждения. Тем более - осуждения.
Человек по кличке "Фюрер" всегда прав.
Он прав прежде всего потому, что у него власть.
Прав тот, кто властвует. Владычит.
Прав властелин.
Конунг, вождь, глава рода. Адольф Гитлер - глава немецкого рода. Может, он возродит Германию. Хилую, несчастную. Почти погибшую. Полудохлую.
Это хорошо, что Генрих вступил в его новую партию. В партию главы государства.
- Генрих, ты что-то бледненький. Завтра пойду с тобой в больницу, проверим кровь! Может, у тебя анемия!
- Мама, оставь эти глупости. Я здоров как бык!
- Как овцебык, - хрюкает в тарелку Вилли и, ссутулившись, беззвучно хохочет. Тарелка Вилли пуста. Он жадно, громко хлюпая, пьет светло-розовый жидкий кисель из стакана. Стакан с золотым ободочком, как все тарелки, как супница и чайные чашки. Чай семейство будет пить вечером. Сегодня на третье кисель, вишневый сок и яблочный штрудель.
Клара облизывает пальцы. Она съела кусок штруделя. Мать бьет ее по рукам сложенной салфеткой.
- Клерхен! Это плохой тон! Ты не собака и не кошка, чтобы себя облизывать!
Клара вскакивает, брякнув стулом об пол.
- Спасибо, мама!
Книксен.
- Отца благодари!
- Спасибо, папа!
Книксен.
Клара убежала, вильнув задом, тряхнув клетчатой плиссированной юбкой. Белый воротничок платья мигнул в полумраке за дверью. Потом опять осторожно вошла, вздыхая. Вилли выскреб столовой ложкой из стакана остатки киселя. Генрих зло выплеснул в рот остатки сока. Красное кровавое пятно на его рубахе все расползалось, увеличивалось.
