Михаил Савеличев - Черный Ферзь
Может в нем и проклевывался неплохой зоопсихолог, но вот понимания других людей он оказался лишен начисто. Словно родился на сорок тысяч лет раньше окружающих, состарившись еще в искусственной утробе, что выносила его, и теперь с высоты старческого презрения к окружающей его шпане даже не брюзжал о временах иных, когда трава казалась зеленее, а солнце ярче, а старался не замечать мир, которому он не принадлежал. Вся его детскость могла сойти за пресловутый старческий маразм, если бы не остолбеняющее умение сделать все так, чтобы никто ничего не узнал. Он гордился своей дьявольской предусмотрительностью. Точнее, мог бы гордиться, если бы не она…
Она сделала так, чтобы все всё узнали. Чтобы его раздавили, как клопа. Уничтожили. Заковали в кандалы тайны личности, а уж она нашла бы способ напоминать этой самой личности о всех ее безобразиях. Каждый раз. Каждый раз. До тех самых пор, пока… Что? Желала она его смерти? Нет. Тогда — нет. Неопытные девочки чересчур жалостливы к своим первым мужчинам. Вот неприятное открытие.
Но каким-то образом он избежал причитающегося ему наказания. Никакой тайны личности. Ему всего лишь запретили заниматься зоопсихологией. Каково?! Комиссия педагогических инквизиторов решила поиронизировать?! Мрачно пошутить?! Она, конечно, сука, но не тварь. Проклюнувшегося зоопсихолога втоптали в грязь, превратив в специалиста по спрямлению чужих исторических путей. Что ж, и здесь комиссии не отказать в последовательности. Он оказался скверным дрессировщиком, но ее исторический путь спрямил вопиющим образом.
Здесь начинается история ее мести…
Она встала из-за стола, шагнула к огромному черному человеку и опустилась перед ним на колени. Взяла ладонями его огромную мосластую руку, сжимающую пистолет, открыла рот и стиснула зубами дуло. Длинные пальцы скользнули по мослам, точно нежными движениями вводя огромного черного человека в транс, легли на его указательный палец, готовясь помочь вдавить спусковой крючок.
Огромный человечище смотрел на коленопреклоненную женщину и не шевелился. Ни единый мускул не дернулся на его лице, лишь глаза переполнились такой стылой ненавистью, что Свордена Ферца продрал озноб.
Он не посмеет. Не посмеет. Тогда почему он до сих пор не убрал свой пистолет? Ведь дело сделано. Враг повержен. Чего он ждет? Ведь он никогда не достает оружие, чтобы угрожать, только убивать. Убивать. Неужели?
— Не посмеет, — шепнул самому себе Сворден Ферц, хотя понимал, а вернее — не понимал, ощущал, знал, что не только посмеет, но и сделает это через мгновение. Крохотное мгновение, почти незаметное, потому что огромный человечище смотрит на молящую о казни женщину, размышляя — когда же нажать спусковой крючок? Крохотное мгновение, но вполне достаточное для броска.
Чудовищно неудобное положение. Ноги затекли и оскальзываются на луже крови. Но он больше не позволит никому умереть в это солнечное утро. Баста! Воздух туго ударяет в лицо. Женщина отлетает назад сломанной куклой. Пальцы сжимают дуло, ощущая отдачу выстрела. Пуля впивается в пол. Мосластая ладонь с ленцой бьет по лицу и отправляет в глубокий нокаут. Должна направить. Но черный человечище слишком медлителен для рукопашной. Проклятая старость. Бывали времена и получше, когда у Свордена Ферца не имелось ни единого шанса противостоять огромному человеку, да еще с пистолетом.
Удар затылком об пол даже как-то отрезвляет. Лишает ненужных иллюзий. Изгоняет сомнения. Стирает субординацию. Заставляет перетечь в стойку, ощущая хруст суставов и боль в мышцах. Проклятая старость! Скорости хватает лишь на крошечный укол запястья, но невероятным образом черный человек удерживает пистолет. Вторая пуля вгрызается куда-то в витрину, чпокает перепонка безопасности, и предметы невыясненного назначения валятся на пол.
Еще один вялый хлопок мосластой ладони. Обманчиво вялый. Наверное, подобное ощущает пехотинец, когда на него наезжает танк, — железная, ребристая, неукротимая мощь обрушивается на тело, сил которого хватает лишь на выброс эндоморфинов, анестезирующих невыносимую боль.
Только чудо может спасти нас, — всплывает из обезболивающей бездны глупейшая мысль, но чудо все равно наступает. Сворден Ферц удерживается на ногах. Вместо того, чтобы валяться на полу охапкой рассыпанного хвороста в прямом и переносном смысле, с распущенным ртом и выпученными глазами наркомана, схлопотавшего нежданную, но столь желанную дозу, он продолжает находиться в стойке, наблюдая как черный человек смотрит куда-то ему за спину, зрачки человечища расширяются, рука с пистолетом вскидывается, другая хватает Свордена Ферца за грудки и дергает к себе, точно желая принять в объятия блудного сына, но неблагодарная скотина как всегда ничего не понимает, сбивая черного человека с ног.
Вернее сказать, пытается сбить, но черта с два у него это выходит. Выходит полная дрянь. Черный человек скользит назад, переломившись почти пополам, словно сопротивляясь ураганному ветру, что пытается оторвать его от земли, закрутить и распластать по стене лягушкой с кишками наружу. Цепкие пальцы впиваются в ключицу, и тут уж сама Царица Боль приказывает своим подданным преклониться перед Ее Величеством.
Фонтан огня разрывает полог воздуха над ними и осаждается вниз черными хлопьями пепла.
Она держит огнестрел обеими руками. Тяжелый, невообразимо древний огнестрел, без наворотов, без корректировщика, отсекателя — всех этих поделок для более гуманного испепеления ближнего своего. А заодно и дальнего. С ним уже не вступишь в спор, и не заластишь, особенно если его держит женщина в последнем градусе бешенства. Здесь уже некогда разбираться кто в своем праве. Да и не нужно.
Огненное облако пожирает все.
Глава четырнадцатая. БЛОШЛАНГ
Навах остался сидеть в том же положении, в котором Сворден его и оставил, словно впав в глубокую задумчивость, сродни полудреме. Бросив мешок с консервами на палубу, Сворден отстегнул наручники от кронштейна в ледовом подкреплении носовой рубки, и Навах, так ничего и не сказав, принялся растирать багровые вздутия на запястьях.
— Ешь, — Сворден пододвинул вскрытую банку арестованному. Ложки с камбуза он захватить не догадался и поэтому подхватывал куски мяса десантным ножом, который с трудом пролезал широким лезвием в узкую горловину.
У Наваха нож по понятным причинам отсутствовал и ему бы пришлось есть руками. Если бы он захотел. Но Навах продолжал смотреть на слабо фосфоресцирующую воду, отчего океан приобретал грязно-белый оттенок, почти такой же, как у дасбута.
