Михаил Харитонов - Рассказы (сборник)
Слизень настолько гадок, что почти все тонкие фигуры брезгуют тесного общения с ним. Исключение составляют Червь (он единственный любит выделения Слизня и обожает ползать по его следам), Змей (будучи натурой тонко-извращённой, он иногда тянется к чему-нибудь пакостному), и Жёлтый. Соединение с этим последним порождает нечто неописуемо омерзительное: Жёлтого Слизня, покровителя предательства. Визуализировать эту фигуру сложно, да и небезопасно для душевного равновестия. Самое меньшее, чем можно отделаться после попытки прямого созерцания этой фигуры — непреодолимой тошнотой, переходящей в рвоту.
10.2. Пара «Чёрный-Слизень» играет немалую роль в общественых делах. В частности, на ней основана любая общественная иерархия, — особенно в древних военно-аристократических обществах, где аристократия обуяна общественным Чёрным, а низшие классы инвольтируются общественым же Слизнем. В результате мы видим агрессивную верхушку и жалких, задавленных простолюдинов, при том не вызывающих ни малейшего сочувствия в силу их "подлого нрава".
Калигула
Текст начинается с фрагмента в самом конце второй части пьесы.
Калигула обвиняет Мерейю в том, что он пил противоядие на пиру. Мерейя отпирается, но Калигула дожимает его следующим аргументом:
Калигула. Итак, у нас два преступления и альтернатива, которой ты не сможешь избежать: либо я не хотел тебя убивать, и ты меня подозреваешь несправедливо, меня, твоего императора. Либо я этого хотел, и ты, козявка, противишься моим замыслам. Ну, Мерейя, как тебе такая логика?
Мерейя. Она… она безупречна, Гай. Но к моему случаю она неприложима.
Калигула. И третье преступление: ты считаешь меня идиотом. Теперь слушай. Из этих трех преступлений только одно — второе — делает тебе честь. Коль скоро ты предполагаешь, что я принял какое-то решение, и противишься ему, значит, ты бунтовщик. Ты предводитель восстания, революционер. Это прекрасно. (С грустью.) Я очень люблю тебя, Мерейя. Поэтому ты будешь осужден за свое второе преступление, а не за остальные. Ты умрешь, как мужчина — за бунт.
Мерейя. Нет.
Калигула. Что значит — нет? Ты думашь, что ты можешь мне что-то запретить? Ты не хочешь умирать, козявка?
Мерейя. Я не об этом. Возможно, тебя это удивит, но я не хотел бы умереть за бунт. Видишь ли, я презираю бунтовщиков. Из нас двоих бунтовщик — ты, а не я. Впрочем, если тебя это позабавит, можешь убить меня по третьей из указанных тобой причин, тем более, что это правда. Я действительно считаю тебя идиотом.
Калигула. Ты слишком быстро решил, что тебе нечего терять. Впрочем, будем выше этих жалких угроз. Итак, решено, что твоя смерть наступит сегодня, что бы ты не сказал. А теперь скажи, что не считаешь меня идиотом.
Мерейя (безразлично). Я действительно считаю тебя идиотом. Ты хочешь спросить, почему. Для этого есть два основания, каждое из которых вполне достаточно. Во-первых, твой идиотизм проявляется в твоих поступках. Во-вторых, для него можно указать причину — что я, впрочем, уже и сделал. Ты идиот, потому что ты бунтовщик.
Калигула. Ты считаешь, что мои милые развлечения — идиотизм? А по мне, идиоты — вы все, вы, так забавно цепляющиеся за жизнь. Я же ей не дорожу — ни вашей, ни своей. Или дорожу ей так, как вам никогда не понять.
Мерейя. Разумеется. Ты же не ценишь то, что тебе не нужно. Идиоту действительно не следует жить. Ему незачем жить. Что до поступков, то ты делаешь только одно: убиваешь. Но это простейшее действие, доступное любому рабу, любому темному селянину, любой заразной болезни, даже камню. Нет ничего проще — убить другого или себя. Тот, кто не способен ни на какие действия, кроме простейших — явный идиот. Ты убиваешь только потому, что разучился делать что-либо, кроме этого.
Калигула. Продолжай, но будь последователен. Ты назвал меня идиотом и бунтовщиком. Я принимаю второе. Я действительно бунтовщик. Я взбунтовался против жизни — такой, как она есть. Мой бунт бессмыслен и обречен, как и всякий бунт, но это все же лучше, чем ваше пресмыкательство перед жизнью.
Мерейя. Чем же это лучше? Нет, кому это лучше?
Калигула. Ко-му? В смысле — кому из людей? Да ты, оказывается, добряк, Мерейя! Ты, видно, не спишь ночами, размышляя, кому бы сделать лучше! Много ли ты роздал милостыни на улицах Рима, Мерейя? Или…
Мерейя. Я не разу в жизни не подал милостыни по своей воле — только из лицемерия, или потому, что этого требовали приличия. Я не люблю нищих, и не сочувствую тем, кто оказался ниже меня. И не потому, что считаю себя существом высшей породы. Напротив, я думаю так именно потому, что считаю всех людей одинаковыми. Если люди одинаковы, то любить других людей больше, чем себя, так же бессмысленно, как любить только себя. А люди одинаковы — иначе они не нуждались бы в том, чтобы устанавливать различия между собой. Что такое все эти щиты, шлемы, пурпурные тоги, как не установленные ими различия? И зачем бы все это понадобилось, если бы различия действительно были — как между конем и коровой? Здесь киники правы. Они неправы в другом: они не ценят этих различий. А мы, обычные люди, ценим эти различия — как доставшиеся нам с великим трудом. Их ценят даже те, кто по воле судьбы оказался в самом низу. Они предпочтут быть плебсом, чем жить в мире, где нет ни плебса, ни патрициев. Впрочем, ты говорил…
Калигула. Да! Я говорил о том, что вам всем недоступно — о бунте против жизни. Я убиваю бессмысленно и абсурдно, чтобы сравняться с ней. Она убивает именно так, как я. Я делаю это изощренно, обосновывая свои гнусности разумно, с безупречной логикой, чтобы убить разум и логику, оправдывающую абсурд. Я…
Мерейя. Ты идиот. Ты не дурак, но ты идиот. Есть такое греческое слово — идиот. Ты же знаешь греческий лучше меня. Когда-то ты даже сочинял аттицистские стихи, кстати, не такие уж и плохие…
Калигула. Да, я был хорошим мальчиком. Ты хочешь утешить себя, вспоминая, каким я был хорошим? Правда, жаль, что я не умер тогда? Можно было бы проливать слезы по несостоявшейся надежде Рима! Ах, если б Калигула остался жив! Если бы он стал цезарем! Если бы он восстановил старые нравы, старые суровые добродетели, почитание старшних и любовь к отчизне!
