Аркадий Стругацкий - Страна багровых туч. Глиняный бог
— У вас оперируют мозг?
— Бывает и такое. Но чаще всего операции, связанные с травмами нервных путей.
— Интересно?
— Бывает интересно…
— А исследованиями можно заниматься?
— У нас что ни больной, то исследование.
— Страсть люблю рассказы об интересных больных. Расскажи что-нибудь, Алик. Какой-нибудь экстравагантный случай.
Мигай выпил еще и придвинул свой стул поближе к письменному столу.
Алик нервным движением руки поправил очки в тонкой металлической оправе.
— Меня больше всего интересуют случаи потери памяти в связи с различными заболеваниями…
— Как это — потеря памяти?
— У одних — полная потеря, у других — частичная.
— Недавно я прочитал работу Маккалоха “Робот без памяти”, — сказал Федя.
— Я тоже читал эту работу. Чепуха. То, что получил Маккалох на основе математической логики, совершенно неприменимо к людям, потерявшим память. Их поведение куда сложнее…
— Я всегда задумывался над тем, где она помещается, эта память, — сказал Федя.
Алик оживился.
— Вот именно, где? Можно с большой достоверностью сказать, что в мозгу нет специального центра памяти.
— Может быть, в каких-нибудь молекулах…
— Вряд ли, — заметил Алик. — Память слишком устойчива, чтобы быть записанной на молекулярном уровне. В результате непрерывного обмена веществ молекулы вовремя обновляются…
Мы задумались. Когда говоришь с Мониным, вещи, которые кажутся простыми, вдруг начинают выглядеть чудовищно сложными и запутанными.
— Что это за машина? — спросил Мигай, приподняв чехол над небольшим столом.
— Это старая модель электроэнцефалографа.
— А, ну да, волны головного мозга?
— Да. Восьмиканальная машина. Сейчас есть гораздо лучше.
Алик открыл ящик стола и вытащил кипу бумаг.
— Вот электроэнцефалограммы людей, потерявших память…
Мы посмотрели на графики кривых, имевших почти строго синусоидальную форму.
— А вот биотоки мозга нормальных людей.
— Здорово! Значит, можно при помощи этой шарманки сразу определить, есть у человека память или нет…
— Совершенно безошибочно. Правда…
— Что?
— Откровенно говоря, я не считаю термин “биотоки мозга” законным.
— Почему?
— Ведь мы снимаем электропотенциалы не с мозга. Он заэкранирован черепной коробкой, затем слоем ткани, богатой кровеносными сосудами, кожей…
— Но частоты-то малые…
— Все равно. Я сделал расчет. Если учесть проводимость экранировки, то нужно допустить, что в мозгу гуляют чудовищные электропотенциалы. На животных это не подтвердилось…
Мы выпили еще.
— Тогда что же это такое?
— Это биотоки тканей, к которым мы прикладываем электроды.
— Гм… Но ведь доказано, что эти кривые имеют связь с работой мозга. Например, вот эта память…
— Ну и что же?.. Разве мозг работает сам по себе?
— Ты хочешь сказать, что память…
Алик улыбнулся и встал.
— Хотите, я сниму биотоки с ваших голов?
Федор Егорьев почесал затылок и обвел нас глазами.
— Рискнем, ребята?
Мы рискнули, но почему-то почувствовали себя очень неловко. Как будто оказались на приеме у врача, от которого ничего не скроешь.
Первым сел в кресло Мигай. Алик приладил у него на голове восемь электродов и включил электроэнцефалограф. Медленно поползла бумажная лента. Перья оставались неподвижными…
— Никакой работы головного мозга, — прокомментировал Самозванцев.
— Прибор еще не разогрелся.
Вдруг мы вздрогнули. Тишину резко прорезало громкое скрипение острого металла о бумагу. Мы уставились на ленту. По ней, как сумасшедшие, с огромным размахом царапали восемь перьев, оставляя после себя причудливую линию.
— “Когито эрго сум”, — облегченно вздохнув, продекламировал Мигай. — Теперь проверь мозги у членкора. Это очень важно для ученого совета нашего института. Он там председатель.
Мы выразили удивление, когда обнаружили, что у членкора биотоки точно такие же, как у Мигая, у Самозванцева и у меня. Если разница и была, мы могли ее не заметить. Мы вопросительно уставились на Алика. Он таинственно улыбнулся.
— Ребята, электроэнцефалограммы одинаковые потому, что вы, так сказать, на одном уровне опьянения. У пьяных всегда так… Как у шизофреников или эпилептиков перед приступом…
Нам стало неловко, и мы выпили еще. Монин остановил ленту и, покопавшись в бумагах, показал нам еще несколько электроэнцефалограмм.
— Вот запись биотоков мозга спящего человека. А вот — типичная кривая бодрствования. На альфа-ритм накладывается тета и гамма…
— Любопытно, — задумчиво произнес Федя. — Так где же, по-твоему, находится память человека?
Алик начал нервно заталкивать бумаги в стол. Потом он сел и по очереди посмотрел на каждого из нас.
— Не темни, Фарадей. Мы чувствуем, что ты что-то знаешь. Где память, говори…
Мигай приподнялся и шутливо взял Алика за борта халата. Он у него был расстегнут, под ним виднелся старенький потертый пиджак.
— Ну, если вы так настаиваете…
— Хорошенькое дело, настаиваем! Мы просто требуем. Должны же мы знать, куда мы складываем нашу драгоценную эрудицию, за которую государство так щедро платит!
Мигай никогда не был тактичным человеком. Его мышление было идиотски логичным и отвратительно прямолинейным. Когда он так сказал, мне показалось, что в глазах у Монина блеснула злая искорка. Он плотно сжал губы, встал из-за стола и подошел к одному из шкафов. Он вернулся, держа в руках человеческий череп, обыкновенный череп, который можно увидеть в биологическом кабинете в любой школе. Ни слова не говоря, он поставил его на стол рядом с электроэнцефалографом и начал прилаживать на нем электроды. Мы окаменели от изумления.
Когда электроды оказались на месте, Алик пристально посмотрел на нас из темноты, затем повернул тумблер.
Восемь перьев, все одновременно, пронзительно взвизгнули и заплясали на бумаге. Как загипнотизированные, мы смотрели в насмешливые пустые глазницы. А прибор продолжал торопливо и взволнованно выписывать лихорадочную кривую биотоков бодрствующего человека.
— Вот так… — назидательно сказал Монин. Мы встали и поспешно стали с ним прощаться, боясь еще раз взглянуть на столик рядом с электроэнцефалографом.
В темноте мы сбились с пути, долго шли по высокой мокрой траве, обходя низкие темные здания, шагали вдоль металлической решетки, за которой простиралась тускло освещенная сырая улица. Ветки шиповника цеплялись за плащи и противно царапали по поверхности. Когда, наконец, мы вышли из ворот и остановились, чтобы передохнуть, наш членкор Федя Егорьев сказал:
