Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)
Как костлявые иероглифы торчали сломанные балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник, ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами темно, душно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились, шурша, кусты диких аралий.
Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх, я видел весь залив Доброе Начало, а слева – далекий, призрачный горб горы Голубка.
Но Голубкой гора только называлась.
На самом деле гора ничуть не напоминала голубку.
Гора Голубка напоминала тушу дохлого динозавра.
С мрачных скалистых массивов горы Голубки, как пряди седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады, рассеивавшиеся по ветру.
И весь этот мир был мой!
Радуясь, я повторял: это мой мир!
Радуясь, я повторял: ничего в этом мире не может случиться такого, что не было бы мною предугадано заранее!
Но, как вскоре выяснилось, я ошибался.
Несчастные собаки Агафона Мальцева, ему же принадлежавшая корова – все это было только первым звонком, ибо в тот же вечер, после трагедии, разыгравшейся на берегу, ввалился под наш душный навес не в меру суетливый Серп Иванович Сказкин. Он ввалился, ткнув одной рукой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой – в деревянные ящики с образцами, и шумно, и страшно выдохнул:
– Привет, организмы! Рыба!
Тетрадь вторая.
Львиная пасть
Лоция Охотского моря. Игра игр – карты. Желание точности. Русалка – как перст судьбы. Болезни и осложнения. Дорога, по которой никто не холит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Капроновый фал из гречки. Левиафан.
Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп между полуостровами Клык и Челюсть. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые, окаймленные надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара простирается частично осыхающий риф.
В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено. Глубины в его средней части колеблются от 46.5 до 100 м. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.
Август пылал как стог сена.
Сияло небо от звезд. Головней тлела над вулканом Атсонупури Луна.
Когда мне надоедал чай, когда мне надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда само время, казалось, останавливалось, я садился за карты.
Нет, нет!
Увлекал меня не пасьянс, не покер, не «дурак», как бы его там ни называли – японский, подкидной, астраханский, малайский; просто я аккуратно расстилал на столике истершиеся на сгибах старые топографические карты, придавливал их кусками базальта и подолгу сравнивал условные линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь не кратких маршрутов.
Мыс Рока…
На карте это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю, а для меня – белые пемзовые обрывы и бесконечный ливень, державший нас однажды в палатке почти неделю. Ливень не прекращался ни на секунду, он шел днем и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович не выдерживал и бежал на берег искать куски выброшенного штормом рубероида; на вонючих обрывках этого материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно переводил все беседы на выпивку, но делал он это совсем без надрыва, и я гордился Серпом Ивановичем!
Мыс Рикорда…
На карте это штрихи, обозначающие отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня – древняя гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого однажды мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику, но на палубе было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.
Я всматривался в карты, прослеживал взглядом цепочку Курил, и передо мной в голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида, проплывали заостренные вершины Онекотана, а дальше – Харимкотан, похожий на разрушенный город, Чиринкотан, высокая перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного архипелага Ширинки…
Когтистые скалы, кудрявые ивины наката, призрачные лавовые мысы – человек в океане всегда один, но человек в океане никогда не бывает одинок. Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с далеких островов, – все это часть твоей жизни. Ты дышишь в унисон океану, ты знаешь – это и твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.
Нигде так не тянет к точности, к детали, как в океане.
Сама безмерность океана заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато конкретный.
Когда ты на островах, возникает желание точности.
Тоска по точности на островах так же закономерна, как закономерна на островах вселенская скука давно погасших вулканов.
Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов, я лишь краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина.
Все то же.
Слова, слова.
Вот Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую рыбу!
А кто, собственно, не видел в океане каких-то больших рыб? Тем более глазами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп Иванович вполне мог узреть в океане даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша твердь.
– Выключи! – взрывался Сказкин, пиная ногой икающую «Селгу». – Видел я рыбу!
– Ты не рыбу видел. Ты правды боишься, – терпеливо и любяще возражал Агафон. – Не мог ты видеть такую большую рыбу!
Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие пустынным загаром; я вновь и вновь видел перед собой прекрасные розы разломов, темную дождевую тень над белыми песками, ледниковые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра; я вновь и вновь видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип.
Кто упрекал язык науки в сухости?
– Пить надо меньше! – звучал над вересковыми пустошами ревнивый голос Агафона Мальцева.
