Владимир Савченко - Должность во Вселенной
…Вот эти многие поколения, быстрота их смены нас более всего и испугала: как с ними быть?… А почему бы не доверить им самим их будущее? Что мы за умники такие — за всех наперед решать? Тем более, что теперь ясно, каков наш ум.
…И я тогда высказался: мол, вот если бы было у нас два Шара, то один можно отдать под проект Зискинда, — в полной уверенности, что второго не будет. А что ты споешь теперь, папа Пец, после изобретения Миши Панкратова, которое позволит выделить из нашего Шара и второй, и третий, и десятый — в объемах, может, и не вселенских, но вполне громадных?… То есть, выходит, этот путь не упущен?!»
От последней мысли Пеца заколыхало, начало кидать, как щепку в прибое, волнение мысли; неоднородное пространство-время, которое частенько перечеркивало их новые удачные решения еще более новыми и более удачными, настигло его и вне Шара.
«…да нет, все равно, опять надежда на техническое решение!»
«…да нет же, не техническое оно: воспитание людей, соответствующих Большому Знанию!»
«…да все равно, что гадать, сам в заблуждении: решаю проблемы Института, которого через полчаса не станет!»
«…а какой стихийный процесс исполняю я сам своими действиями, решениями, сомнениями? А? Уф-ф…»
— Так что, Юра, — насильно заставляя себя отвлечься, обратился директор к Зискинду благодушным тоном, положил руку ему на колено, — как живете-можете? Где обретаетесь?
— Как могу, так и живу, — ответил тот. — Обретаюсь в крайисполкоме заместителем главного архитектора. Учитывая, что ему остались месяцы до ухода на пенсию, фактически уже главный.
— Да-да, — сказал Пец, — вы будете великолепным главным архитектором.
Шофер замедлил машину перед развилком, обернулся:
— Вас домой, Валерьян Вениаминович?
— Нет… нет-нет. Отвезите нас к парку, на набережную. Мы так погуляем, поговорим.
Они вышли из машины на высоком берегу Катагани, одетом в противооползневые террасы и нарядные лестницы. Неподалеку шла аллея, по которой шагали они победителями: Пец, Корнев, Буров, Дормидонтыч, Васюк, Ястребов — смеялись, горланили песни. С тех пор минуло три месяца Земли, годы усредненного времени башни — жизнь.
Выходя, Валерьян Вениаминович взглянул на часы: 16.40 — и подосадовал медленному течению времени.
— Мне в гараж. Валерьян Вениаминович? — спросил шофер.
— М-м… (Отпустить машину значило оборвать последнюю ниточку. Любоваться Шаром отсюда, чтобы там ни случилось. «Но… может, кого-то придется спасать? Потружусь последний денек. А там само НПВ меня уволит. И буду чувствовать себя легко и свободно… даже в тюрьме. Ныне отпущаеши…») Нет, вы подождите нас, пожалуйста, здесь. Мы погуляем, побеседуем, потом вы развезете нас по домам.
Сказав это, Пец почувствовал на себе удивленные взгляды всех троих — и сам понял, насколько измельчал, сничтожился за этот час вранья. «Нет, ждите», — говорил обычно он, уверенный в своей правоте и власти руководитель.
Они не спеша двинулись по аллее. Отсюда открывался вид на три стороны: на жилмассив Заречный — нагромождение одинаково освещаемых солнцем, но по-разному поставленных параллелепипедов с матричной сыпью окон, на поселок Ширму с белыми домиками среди садов и на волнистую степь за ними; и на Шар с башней на ровном поле, вольно ограниченном излучиной реки. Солнце склонялось к закату — и странен, противоестественен был среди всех освещенных им предметов и пейзажей этот висящий в ясном небе сгусток голубоватой тьмы, не отражающий света. Лишь ограду зоны и низ башни золотили солнечные лучи.
В парке было людно. С набережной любовались видами гуляющие. Служилый люд и командировочные шагали к административным зданиям от остановок троллейбусов и обратно. Домохозяйки перли сумки с продуктами от рынка и магазинов; некоторые катили их на роликах. Мамаши прогуливали деток на свежем речном воздухе.
«Живите, плодитесь и размножайтесь, — смирял себя мыслями Пец. — Вон голуби клюют рассыпанные старухой перед скамейкой зерна и крошки — напористо, жадно, стремясь каждый склевать больше других, даже если и сыт. И мы одно с ними, ничего из себя строить…
…Вот у куста воробей и воробьиха распустили крылья, распушили перья, наскакивают друг на друга, отчаянно чирикая, — выясняют сложные воробьиные отношения. И мы — одно с тем, и для нас отношения к жене, к близким, к начальству куда важнее отношения ко Вселенной. Надо любить, заботиться, враждовать, зарабатывать на жизнь, покупать вещи, соперничать… Пусть гонит нас по жизни постоянная неудовлетворенность нынешним положением — и незачем знать ее первичный смысл.
…Конкурентов по разумности у нас нет: что решим считать истиной, то так и будет. Плодитесь, и размножайтесь, и населяйте Землю. Вначале существа не проявляются, они проявляются в середине… Какая в этом печаль!»
Зискинд что-то говорил. Валерьян Вениаминович вслушался.
— …плакался мне, что не нашел себя в НПВ, думает уходить. («А, Гутенмахер!» — догадался Пец). Если есть нужда и ваше желание, я готов вернуться к делам в Шаре. Могу по совместительству, могу в полном объеме.
— Намек понят! — воскликнул Буров. — Лично я за!
— Это благородно с вашей стороны, Юра. Или… — Пец испытующе взглянул на архитектора. — Это не только благородство?
— Не только. Валерьян Вениаминович. — Тот выдержал взгляд.
«Вот ведь. Оказывается, и он отравлен неоднородным миром — как Ястребов, как Васюк, как многие. Ему пресно, скучно в обычном, несмотря на комфорт и преуспевание. Но — удрал ведь тогда, почуяв неладное, не только от обиды; хотя не видел и сотой доли того, что Корнев. Снова дрогнет?… Человек и сам не знает, чего он хочет, страсти и любопытство швыряют его от обыденного к диковинному, от рутины к новизне; а когда пресытится или обожжется жаром первичного — обратно к рутине, к уютным заблуждениям. Людям не нужна вся истина, лишь малость — поиграться, потешиться. Психически вздрогнуть. Ну и играйтесь. А я пас.
…Но ведь шатания — все-таки к истине, а не от одного заблуждения к другому?
…И чего я напряжен так? Дрейфлю? Что будет-то?… Может, ничего, вся паника зря? Я буду разочарован. Вот! Выходит, и ты такой, не лучше: важно потешить любопытство, психически вздрогнуть. Ядерная война — это, конечно, ужасно… но ведь и интересно. А экологическая катастрофа тем более, сколько всего произойдет, сколько будет сенсаций, леденящих кровь телерепортажей… вкуснятина. А полный разнос планеты — объядение! Так какого черта ты строишь из себя радетеля за человечество, сволочь старая, благостно причитаешь в душе? Чего ты хочешь-то — по-настоящему?…
