Роберт Силверберг - На дальних мирах (сборник)
Кроме того, Джанни впервые столкнулся с расколом между классической и популярной музыкой, с огромной модернистской пропастью между высоким искусством и низкопробным развлечением. Эта новая сторона жизни поначалу здорово его озадачила.
— Что такое "поп"? — спрашивал он. — Музыка крестьян?
Но через какое-то время он сумел охватить идею простой ритмичной музыки, которую слушают все, в отличие от «серьезной» музыки, принадлежащей элите и исполняемой только в официальной обстановке.
— Но у моей музыки была мелодия! — протестовал он. — Люди могли ее просто насвистывать! Она принадлежала всем.
Понимание того, что композиторы забросили мелодику и поставили себя в недосягаемое для широкой публики положение, буквально заворожило его, а когда мы объяснили ему, что нечто подобное произошло и во всех других областях искусства, он с жалостью произнес:
— Бедные безумные futuruomini.[47]
Совершенно неожиданно он начал превращаться в поклонника и знатока форсажных групп. После того как в его комнате установили внушительный комплекс аппаратуры, они с Мелиссой часами пропадали там, впитывая волновые формации, которыми окатывали их «Ножницы», "Сверхпена", "Уилкс Бут Джон" и другие первоклассные группы. Когда же я спросил Джанни, как продвигается его новая симфония, он посмотрел на меня очень странно.
Одновременно он открывал для себя и другие маленькие дорожки в современную жизнь. Сэм с Мелиссой провели его по магазинам на Фигуэро-стрит, и Джанни сменил свою лабораторную одежду, в которой ходил с самого «воскрешения», на ацтекский наряд по последнему слову моды. Преждевременно поседевшие волосы он выкрасил в рыжий цвет. Приобрел набор ювелирных украшений, которые вспыхивали, звякали, жужжали и щелкали в зависимости от перемены настроения владельца. Короче, через несколько дней Джанни превратился в обычного молодого жителя Лос-Анджелеса, изящного, щеголеватого, модно одетого юношу, чей образ вполне естественно дополнялся иностранным акцентом и экзотической грамматикой.
— Сегодня мы с Мелиссой идем в «Квонч», — объявил Джанни.
— Квонч?.. — пробормотал я в недоумении.
— Это рок-форсажный зал, — объяснил Хоугланд. — В Помоне. Там всегда играют самые лучшие группы.
— Но у нас на сегодня билеты в филармонию, — попытался возразить я.
Джанни был неумолим.
— "Квонч", — повторил он.
И мы отправились в «Квонч». Джанни, Мелисса, Сэм, его помешанная на слайсе подружка Орео и я. Джанни с Мелиссой хотели идти вдвоем, но этого я допустить не мог, хотя чувствовал, что напоминаю собой сверхзаботливую мамашу, чей сынок впервые оторвался от ее юбки.
— Не будет сопровождающих — не будет «Квонча», — заявил я.
"Квонч" оказался гигантских размеров куполом на одном из глубоких подземных уровней Помоны. Сцена вращалась на антигравитационных стабилизаторах, потолок едва просматривался за тучами астатических динамиков, каждое сиденье было подключено к интенсификатору, а публика — в основном подростки лет четырнадцати — до потери сознания накачалась слайсом. В тот вечер выступали «Воры», "Святые духи" и «Сверхпена». Для этого ли я вернул к жизни композитора "Стабат Матер" и «Служанки-госпожи», потратив бесчисленные средства? Подростки визжали, зал заполнял густой, почти осязаемый, давящий звук, вспыхивали цвета, пульсировал свет, люди теряли разум. А посреди всего этого сумасшествия сидел Джованни Баттиста Перголези (1710–1736), выпускник "Консерваторио дей Повери", органист королевской капеллы в Неаполе, руководитель капеллы у принца Стильяно — сидел подключенный, сияющий, в экстазе улетевший в какие-то высшие сферы.
Несмотря на все это, «Квонч» не показался мне опасным местом, и в следующий раз я отпустил Джанни с одной Мелиссой. И после того тоже. И мне и ему эти его маленькие самостоятельные вылазки шли на пользу. Однако я начинал беспокоиться. Приближалось время, когда мы вынуждены будем объявить публике, что среди нас живет подлинный гений восемнадцатого века. Но где его новые симфонии? Где божественные сонаты? Он не создавал ничего заметного, отдавая все больше и больше времени рок-форсажу. Но ведь я перенес его в наше время отнюдь не для того, чтобы он стал обычным потребителем музыки из публики. Особенно из этой публики.
— Успокойся, — говорил мне Сэм. — У него просто очередная фаза. Он ослеплен новизной всего, что его окружает, и, возможно, в первый раз в жизни ему по-настоящему хорошо, весело и интересно. Но рано или поздно он вернется к творчеству. Никому не дано выйти из характера надолго, и настоящий Перголези возьмет верх.
Потом Джанни исчез.
Тревожный звонок раздался в три после полудня в ту сумасшедшую, жаркую субботу, когда задула «Санта-Ана» и разразился пожар в Туджунге. Доктор Брандон отправилась в комнату Джанни, чтобы провести обычный профилактический осмотр, но Джанни там не оказалось. Я мчался через весь город от своего дома на побережье, буквально рассекая воздух. Хоугланд, пулей прилетевший из Санта-Барбары, уже сидел в лаборатории.
— Я позвонил Мелиссе, — сказал он. — Его там нет. Но она высказала одно предположение…
— Выкладывай.
— Последние несколько вечеров они бывали за кулисами. Джанни встречался там с парнями из «Сверхпены» и еще какой-то группы. Мелисса думает, что он сейчас где-нибудь с ними. Работает.
— Если это так на самом деле, то слава богу. Но как мы его найдем?
— Мелисса узнает адреса. Сделаем несколько звонков… Не беспокойся, Дейв.
Легко сказать. Я представлял себе, что его захватили ради выкупа и держат в каком-нибудь гнусном подвале в восточной части Лос-Анджелеса, что наглые здоровенные парни высылают мне по одному в день его пальцы и требуют выплаты пятидесяти миллионов… Эти ужасные полчаса я не мог найти себе места, ходил по комнате и хватался за телефонную трубку, словно за волшебную палочку. Потом наконец нам сообщили, что его нашли с музыкантами из "Святых духов" на студии в Вест-Ковина. Игнорируя протесты дорожных патрулей, мы добрались до места, наверно, за половину допустимого правилами времени.
Студия напоминала «Квонч» в миниатюре: повсюду электроника и аппаратура для форсажных эффектов. Джанни, потный, но с блаженным выражением лица, сидел посреди шестерых практически голых парней ужасающего вида, облепленных считывающими датчиками и увешанных акустическими инструментами. Сам он, впрочем, выглядел ничуть не лучше.
— Эта музыка прекрасна, — вздохнул он, когда я оттащил его в сторону. — Музыка моего второго рождения. Я люблю ее превыше всего.
