Михаил Савеличев - Черный Ферзь
Очередная стрекоза уселась на кончике носа. Пыльцой им там что ли намазано?
— Бесценность жизни человеческой! Бесценность жизни человеческой, хой-хой! Вы все с ног сбились, выискивая очередное доказательство данного сомнительного, это я тебе как совесть говорю, постулата! И нет таких преступлений, на которые вы бы не пошли, чтобы еще раз доказать — ага, какая же дорогущая эта штука — наша жизнь! — Совесть расставил руки, точно собираясь объять необъятное. — Волна преобразованной материи угрожает уничтожить все живое на планете! Тирьям-пам-пация! Кого же спасать на единственном звездолете?! Тирьям-пам-пам! Физиков? Лириков? А может — шизиков? Или детишек наших? Надежду нашу? Кто подскажет, кто научит, кто вертит собаке хвост?! Высокая Теория Прививания? Человек воспитанный без запинки решит задачку — спасай физиков, потому что без тирьям-пам-пации счастью человеческому полные кранты настанут! Тутс-тутс-перетутс!
Полуденное марево постепенно теряло молочную белизну, небосвод твердел, и сквозь мировой свет проступало темное пятно Стромданга. Казалось, прямо на глазах мир все больше и больше закукливается, искажаются привычные перспективы, ломаются пропорции, уступая место вывернутой логике одномерной поверхности Флакша.
— Но нет, — продолжил вещать Совесть. — Мы не ищем легких путей к счастью! Кстати, что за мерзейшее словечко — счастье?! Почему оно обладает для человека анестезирующей все вкусовые рецепторы и основные инстинкты ценностью?! Счастье — это когда рядом мама, сказал кибер и показал на механосборочный цех… Счастье — звучать гордо! Счастье — дудеть в дуду! Ду-ду-ду! Нет, правы, правы древние, когда говорили, что счастья достойны только рабы, женщины и животные. Рабов у нас нет. Животные? Эти башковитые говорящие сволочи? Вот им! — показал Совесть. — Женщины? Какие тут женщины! Так, нежить икрометущая…
На посадку зашла очередная лазоревая стрекоза. Зависла над лицом, шелестя крыльями и выискивая удобное местечко, резко нырнула вниз и пристроилась на щеке.
Лугоморье простиралось далеко ввысь. Уходило в поднебесье изумрудным ковром, прошитым сложным, почти беспорядочным, но создающим ощущение регулярности узором. Невидимые ветряные шары прокатывались по плотному ворсу травы, сталкиваясь и расходясь, а то и сливаясь друг с другом в быстро опадающие смерчи, подкрашенные розовой пыльцой.
— Так вот, о наших баранах, бе-э-э-э. Почему-то когда речь заходит о человеческой жизни, лучше всего, добавим в скобках, не о своей, то у человека воспитанного напрочь отбивает всю его воспитанность вместе с Высокой Теорией Прививания! И с особым пристрастием он начинает мучать меня! Меня! — Совесть пригрозил кому-то пальцем. — Почему меня?! При чем тут я?! С какой стати?! Медом меня что ли обмазали? Я же невкусный! Почему в самых сомнительных ситуациях они все становятся в очередь ко мне? Кто им вбил в башку, что муки совести непереносимы?! Переносимы! Еще как переносимы! Если хотите знать, добрее совести вам на всем белом свете не сыскать! Я вообще пацифист. Я и пальцем-то никого не трону.
Теперь над ним кружил пяток стрекоз, которые по очереди пикировали, выискивая местечко по вкусу, на мгновение зависали, почти касаясь кожи лица, так что он чувствовал легкий ветерок от их лазоревых крыльев, но затем взмывали вверх, присоединяясь к барражирующей стайке. Если изменить перспективу восприятия, то создания приобретали циклопические размеры — этакие колоссы с жуткими челюстями и масками, фасеточными глазами, в которых дробился на мелкие кусочки окружающий мир.
Порхание гигантских стрекоз окончательно развеяло бледное марево, высвободив из под него торчащий из самого сердца кальдеры огромный белый клык.
— Если хотите знать, то совесть вообще вас не касается, лаба-лаба, жила баба. Совесть — это атавизм будущего. Когда рыбка в утробе матери вдруг начинает отращивать ручки да ножки, то это не значит, что ей тут же надо дергать ими пуповину. Так и до преждевременных родов додергаться можно, хо-хо-хо! — Совесть аж в ладоши прихлопнул от удачно подобранного образа. — А поскольку вы, как люди сугубо рациональные, во всякие посмертные приключения и мытарства не верующие, то и атавизм этот не у дел! Зачем он там, где ничего уже нет? Нет-нет-нет-нет, не говори мне «нет»! — весьма прилично пропел Совесть на популярный мотивчик «Маршируют легионы Дансельреха».
Клык походил скорее не на клык, а на слегка оплывшую свечу. Каменные складки вспучивали его поверхность, кое-где чернели трещины, странно упорядоченные выбоины создавали впечатление, что какое-то чудище прикусило скалу, пробуя на вкус, но то ли не нашло ее съедобной, то ли твердость камня пришлась не по зубам. Вершина густо поросла деревьями, и что скрывалось в чащобе разглядеть не удавалось.
Удивительно, но при взгляде на клык вовсе не казалось, что он торчит сбоку мира, точно нелепая костяшка давно сгинувшего чудовища, чья окаменелость вдруг открылась мировому свету. Здесь не работала ставшей уже привычной иллюзия: «Вот мир, а вот я в центре мира». Наоборот, казалось, что центр находится именно там, откуда выпирал обломок мировой оси. Представлялось: кувыркнись — и сам покатишься к нему по пологому спуску лугоморья. Чудилось: сделай шаг, и ноги сами понесут к скале, и даже ветер подталкнет тебя в спину.
— Нет-нет-нет-нет, не говори мне «нет»! — пробурчал под нос Сворден Ферц, согнал с лица стрекоз и сел. Голова слегка кружилась. Сорванная травинка пахла медом, но на вкус источала такую горечь, аж скулы сводило.
Трава оказалась даже выше, чем представлялось по первому разу. Кое-где она доставала Свордену Ферцу до пояса, но чаще всего почти скрывала его с головой, и приходилось вставать на цыпочки, только бы посмотреть на несколько десятков шагов вперед.
Зной повис над лугоморьем тяжелой неподвижной тучей. В ней лениво барахтались крылатые насекомые — уже знакомые стрекозы, огромные бабочки, плавали шары жужжащей мошкары, которые Сворден Ферц старался по возможности обходить подальше, но те словно чувствовали присутствие потного двуногого существа, выбрасывали в его сторону плотную, мельтешащую псевдоподию, что неизменно шлепала его по щеке. Но кроме столь вызывающе фамильярного поведения мошкара больше ничем себя не проявляла.
Иногда трава расступалась, и Сворден Ферц оказывался перед крошечным, идеально круглым озерцом. Вода в нем казалась черной, но на поверку — очень чистой и пригодной для питья.
Выбрав озерцо более-менее по размеру, Сворден Ферц шагнул в него и не обнаружил дна. Он словно очутился в колодце с твердыми, бугристыми стенками. На глубине вода обжигала холодом, но после жары это было невообразимо приятно. Выныривать не хотелось. Лишь промерзнув до костей и ощутив покалывание в икрах — предвестники возможных судорог, он всплыл на поверхность. Однако запасов бодрящего холода хватило ненадолго — сделав несколько шагов сквозь заросли луговой травы, Сворден Ферц вновь покрылся плотной сеткой пота.
