Джордж Мартин - Хроники тысячи миров (сборник)
И последнее. Всем вам будет больно. Так больно, как вы и представить себе не можете.
С этими словами я начала Игру.
Снова…
Что можно сказать о боли?
Словами ее не передать, они лишь тень боли. Настоящая же, жестокая, острая боль не похожа ни на что. Когда нам больно по-настоящему, действительность отдаляется и меркнет, превращаясь в призрачное, смутное воспоминание, в пустую бессмыслицу. И все наши идеалы, мечты, привязанности, страхи и мысли становятся совершенно не важными. Мы остаемся один на один с болью, и она – единственная сила в нашей вселенной. И если боль сильна и нескончаема, то все, что составляет нашу человеческую сущность, растворяется в ее огне, и сложный, гордый компьютер – человеческий мозг способен на одну-единственную мысль: «Хватит, ради Бога, хватит!!!»
И если боль в конце концов действительно уходит, то уже очень скоро даже те, кто ее испытал, не могут ее объяснить, не могут вспомнить, насколько ужасна она в действительности, не могут описать ее так, чтобы хоть мало-мальски отразить недавние ощущения.
Во время состязания разумов болевые муки не сравнимы ни с какими другими, что мне доводилось испытывать.
Игроков затягивает в болевое поле. Оно не вредит телу, не оставляет следов, шрамов, никаких признаков того, что боль была. Оно воздействует непосредственно на мозг и вызывает мучения, которые человек бессилен передать словами. Сколько это длится? Вопрос для специалистов по теории относительности. Долю микросекунды и целую вечность.
Мудрецы Дэм-Таллиана, мастерски владеющие своим разумом и телом, учат послушников изолировать боль, отстраняться от нее, отталкивать ее прочь и побеждать. Когда я впервые играла в Игру ума, я давно уже звалась Мудрой. Я пускалась на все освоенные хитрости и уловки, на которые привыкла полагаться. Они оказались совершенно бесполезными. Эта боль не касалась тела, не бежала по рецепторам и синапсам, она просто затапливала мозг, затапливала неудержимо, не оставляя даже крохотной частички разуму, чтобы думать, анализировать или медитировать. Боль становилась сознанием, а сознание – болью. От нее нельзя было абстрагироваться, и больше не существовало прохладного прибежища мысли, куда можно было бы спрятаться.
Болевое поле беспредельно и бесконечно, и от этой нескончаемой, немыслимой муки есть только одно избавление. Боль – мой мрачный властелин. Мой враг, моя любовь. И я снова, еще раз, думая только о том, как оборвать боль, бросилась в ее черные объятия.
И она прошла.
В просторной гулкой долине за пределами жизни я дожидалась остальных.
Из тумана возникают расплывчатые тени. Четыре, пять… Мы кого-нибудь потеряли? Меня бы это не удивило. В трех Играх из четырех один из игроков обязательно находит свою истину в смерти и больше уже ничего не ищет. А на этот раз? Нет. Я вижу шестую тень, вот и она вышла из клубящегося тумана. Все в сборе. Я еще раз осматриваюсь и пересчитываю:…три, четыре, пять, шесть, семь… и я сама. Восемь.
Восемь?
Что-то тут не так, совсем не так! Я сбита с толку, у меня кружится голова. Рядом кто-то кричит. Это маленькая девочка с милым личиком, на ней платье пастельных тонов и блестящие украшения. Она не понимает, как попала сюда. У нее по-детски растерянный и слишком доверчивый взгляд. Боль вырвала ее из царства экстазиловых грез и перенесла в неведомую страну страха.
Я поднимаю маленькую сильную руку, смотрю на смуглые толстые пальцы (на большом мозоль), на плоские, коротко остриженные ногти и привычным движением сжимаю руку в кулак. В ней появляется зеркало моей железной воли и живого серебра желаний. Я вижу в его сверкающих глубинах женское лицо. Лицо волевое, строгое; вокруг глаз, часто щурившихся от света чужих солнц, – сеть морщинок. У женщины пухлые, довольно благородно очерченные губы, сломанный, криво сросшийся нос и вечно растрепанные короткие каштановые волосы. Уютное лицо. Сейчас я черпаю в нем силу.
Зеркало тает, превращается в дым. Земля, небо, все нечеткое, все в мареве. Смазливая маленькая девочка зовет папу. Кто-то смотрит на меня растерянно. Вот некрасивый молодой брюнет с цветными прядями в прямых волосах, зачесанных назад по гулливерской моде столетней давности. Тело у него рыхлое, но во взгляде читается жесткость, напомнившая мне Хара Дориана. Ризен Джей поражена, испугана, но это та же, знакомая Ризен Джей; можно говорить о ней что угодно, но одного у нее не отнять – она прекрасно знает, что собой представляет. Может быть, ей этого достаточно. Рядом возвышается гверн, он крупнее, чем раньше, его тело маслянисто блестит. Гверн, словно демон, расправляет крылья, и туман распадается на длинные серые ленты. В состязании гверн без кандалов. Ризен Джей пристально вглядывается в его силуэт и отступает. Отступает и другой игрок, худенькое бледное тело которого покрыто разноцветной татуировкой, а лицо – просто серое пятно без воли и характера. Девочка продолжает кричать. Я отворачиваюсь, предоставляя их самим себе, и смотрю на последнего игрока.
Это крупный мужчина с эбеновой кожей и синеватыми тенями на выпуклых мышцах. Он обнажен. Подбородок у него угловатый и тяжелый, сильно выдающийся вперед. Лицо обрамляют длинные волосы, падающие ниже плеч, белые и словно хрустящие, как свежие простыни, белые, как нетронутый снег на планете, куда не ступала нога человека. Под моим взглядом его темный толстый член оживает, наливается, встает. Мужчина улыбается и произносит:
– Мудрая.
Вдруг оказывается, что я тоже голая.
Я хмурюсь, и вот на мне уже богатые доспехи – пластины позолоченного дюраля с филигранью отвращающих рун, под мышкой старинный шлем с ярким плюмажем.
– Иоахим Клерономас, – отвечаю я.
Его член все растет, набухает и превращается в исполинский толстый жезл, крепко прижатый к поджарому животу. Я прикрываю его вместе с Клерономасом черным мундиром, как на старинной иллюстрации – с сине-зеленым шаром Старой Земли на правом рукаве и двумя серебряными галактиками на вороте.
– Нет, – с улыбкой протестует он, – у меня такого высокого чина никогда не было. – Галактики заменяет шестизвездный круг. – И почти всю свою жизнь, Мудрая, я предпочитал Земле Авалон. – Его мундир становится попроще и удобнее: обыкновенный серо-зеленый комбинезон с черным поясом и карманчиком, набитым карандашами. Серебряный кружок звезд остается. – Вот так.
– Неправда, – говорю я, – не так. – Я сказала, и остался только мундир. Плоть под тканью превращается в серебристый металл, и передо мной уже ряженая кукла с блестящей кастрюлей вместо головы. Но только на секунду. Потом мужчина возвращается, печально хмурясь.
