Валерий Генкин - Лекарство для Люс
Пьер кивнул. Они прошли ворота, выбеленные известью, и окунулись в цветную, громкую, жаркую круговерть. Кричали люди и ослы, пели нищие, с минарета плыл самозабвенный голос муэдзина. Горы груш истекали желтым соком, светилась покрытая белым пухом айва, бугристые комья винограда всех цветов — от янтарного до сине-черного — нежно тяжелели в тазах. Маленькими египетскими пирамидами громоздились курага и урюк, барханам изюма, арахиса, грецких орехов не было конца. Торговцы в тюбетейках и стеганых халатах, перехваченных пестрыми треугольными косынками, тягуче покрикивали, таскали бесконечные корзины, а чаще, скрестив ноги в благодатной тени просторного навеса, неспешно тянули чай из надтреснутых пиал, Пьеру захотелось пить, но Гектор, предупреждая его желание, уже вел его к чайханщику. Коричневолицый старик в грязной чалме щепотью насылал чай в пузатый фаянсовый чайник с надбитым носиком, налил кипятку и, передавая напиток Гектору, глянул на них из-под бровей. Пьера поразила кроткая мудрая печаль его выпуклых глаз.
Гектор накрошил в тарелку белую лепешку, и они принялись за чай. Все вокруг было в движении, один осел как вкопанный стоял посредине площади. На осле сидел молодой человек с реденькой бородкой. Босые пятки его утопали в белой пыли. Он громко понукал животное, но то не желало двигаться. «Вот говорят, ишак — глупое создание, — весело выкрикивал молодой человек, — но этот ишак совсем не глуп, если не хочет уносить меня из ваших несравненных мест!» Толпа смехом встречала каждое его слово.
— Ну как, хорошо передана атмосфера? — спросил Гектор, когда они покидали базар.
— Я не знаток Востока, но впечатление ошеломляющее.
Гектор был доволен.
— А какую помощь вы оказали бы нам, сделав замечания по играм, вам близким. Представляете, как драгоценна критика очевидца, скажем, того же движения Сопротивления для постановщика игры?
…Дятлов отбросил ненужный пистолет и тяжело опустил руки. Они приближались не спеша. У одного — лицо молодое, румяное, с рыжей щетиной. Другой — постарше, побледнее, в очках. Дятлов стал различать слова.
— Ты посмотри на него, — говорил молодой, — какая бандитская рожа. Такого и брать не хочу. Шлепну, и все.
— Давай, Фриц, давай, — улыбаясь, ответил бледный.
Молодой немец поднял автомат.
«Надо же — Фриц. Имя-то какое — нарицательное», — подумал Дятлов. Он сжал зубы, каменея желваками щек.
— Господа! — раздался вдруг звучный голос.
Дятлов вскинул веки. Немцы непроизвольно оглянулись. В десяти шагах позади них стоял д'Арильи.
— Падайте, Базиль! — закричал он.
Автомат в его руках затрясся.
— Откуда вы? — спросил изумленный Дятлов, когда стрельба смолкла. Почему вы не в штабе?
— Потом, потом, — бормотал француз. — Надо уходить, немцы рядом.
Они подобрали автоматы убитых и быстро зашагали к отряду.
— До Эрнье я так и не дошел. Возвращался к вам и…
— Понятно. Но зачем вы крикнули «господа»?
— Не могу стрелять в спину, — сказал д'Арильи.
Вечером Пьер развел маленький костер. Декур раздобыл бутыль сидра и, наливая Дятлову, сказал:
— Базиль, я слышал о твоем чудесном спасении. За тебя!
— Ну нет, — возразил Дятлов. — За рыцаря д'Арильи! Вот кто был сегодня на высоте.
И Пьер уже во второй раз выслушал во всех подробностях историю о том, как потомок графа де Круа спас потомка крепостных князя Юсупова.
— Это судьба. Дятлов, — сказал д'Арильи. Красный свет причудливо играл на его длинном лице. — Амор фати.
Дятлов хмыкнул, потом спросил:
— Ницше?
— Да, Ницше, Шпенглер.
— Фашистская философия.
— Бросьте, Базиль. Эта ваша склонность к хлестким эпитетам. Они неприложимы к большим мыслителям.
— К Ницше — может быть. Но Шпенглер — это уже полный распад.
— Шпенглер предельно честен: он предчувствует распад Европы и пишет о нем.
— И вы верите в это, д'Арильи?
— Это факт. У нас нет будущего, Базиль.
— За что же вы тогда сражаетесь?
Француз пожал плечами.
— Ах да, вы уже говорили. Так вы цените Шпенглера за честность?
— Несомненно. Кроме того, он тонкий мыслитель и блестящий стилист.
— Но разве не стал он идеологом немецкого фашизма? И не говорите мне, что я смешиваю нацизм с немецкой культурой. Та борозда, которую распахал Освальд Шпенглер, очень удобна для прорастания нацистских идей: судьба, противостоящая причинности, общность крови, инстинкт мужчины-солдата, этика хищного зверя…
— О, вы знаток, — сказал д'Арильи.
— Кстати, наиболее интересное, что у него есть — идею замкнутых, умирающих культур, — Шпенглер заимствовал у Данилевского. Так что напрасно он считал себя Коперником истории.
— Данилевский? Никогда не слышал такого имени.
— Данилевский писал о подобных вещах еще в прошлом веке.
— Я думал, вы физик, Дятлов, а вы, оказывается, философ.
— Я всю жизнь занимался проблемой будущего, — ответил Дятлов, — а это и физика, и философия. Шпенглер назвал дату смерти Европы — 2000 год. Меня интересуют другие сроки. Я хочу знать, что будет через тысячу лет. Более того, я хочу увидеть это собственными глазами. И я думаю, мое желание выполнимо.
— Вы, русские, большие оптимисты, — сказал д'Арильи.
Они стояли перед высоким угрюмым домом.
— Нам сюда. — Гектор толкнул тяжелую створку.
На лестнице было сумрачно. Пахло кошками. Сквозь пыльные окна с остатками витражей пробивался серый свет. Они поднялись на третий этаж и остановились у облупленной бурой двери, край которой был густо усыпан кнопками. Гектор долго изучал подписи под кнопками, потом нажал на одну четыре раза. Никто не открывал. Гектор помешкал и нажал еще раз. В недрах квартиры что-то пискнуло, дверь дрогнула и отворилась. Седая полная дама в халате с красными драконами молча смотрела на них.
— Мы к Николаю Ивановичу, — робко сказал Гектор.
Дама посторонилась. Гектор и Пьер вошли в пахнущий керосином и капустой полумрак. Пока они искали дорогу в темных закоулках, Пьер дважды стукнулся о сундуки, запутался в сыром белье и сбил плечом велосипедную раму. Жилье Николая Ивановича — узкая непомерно длинная комната с высоченным потолком — оказалось в конце сложной сети коридоров. Хозяин сидел у единственного окна за столом, рабочим и обеденным одновременно. На углу его стыл стакан бледного чая. Меж грудами книг и стопками исписанных листков голубоватой бумаги выглядывали кусок затвердевшего сыра, банка с остатками варенья, плетеная тарелочка с растерзанным хлебом. Бритый человек в круглых железных очках близоруко сощурился, протягивая мягкую сильную руку.
