Филип Дик - Доктор Бладмани, или Как мы стали жить после бомбы [litres]
— Началось? — спросил он.
— Еще нет, — ответила Бонни.
Эди сказала:
— Чудесно, потому что Билл не любит пропускать передачу; он очень расстраивается.
— Кто это — Билл? — спросил доктор Стокстилл.
— Мой брат, — ответила Эди со всей невозмутимостью своих семи лет.
Не знал, что у Келлеров двое детей, недоумевал доктор. К тому же он не видел никакого другого ребенка, кроме Эди.
— А где же Билл? — спросил он.
— Со мной, — ответила Эди, — как всегда. Вы разве не знакомы с Биллом?
Бонни сказала:
— Воображаемый приятель, — и сразу как-то поскучнела.
— Вовсе не воображаемый, — возразила ей дочь.
— Хорошо, — раздраженно сказала Бонни. — Он реален. Познакомьтесь с Биллом, — обратилась она к доктору, — с братом моей дочери.
Лицо Эди стало сосредоточенным, и она сказала после некоторой паузы:
— Билл рад наконец познакомиться с вами, доктор Стокстилл. Он говорит: привет.
Стокстилл рассмеялся:
— Передай ему, что и я рад познакомиться с ним.
— А вот и Остуриас, — сказал Джордж Келлер, сопроводив сказанное указующим жестом.
— Вместе со своим обедом, — ворчливо сказала Бонни. — Почему он не учит нас собирать грибы? Разве он не наш учитель? Должна сказать, Джордж, я иногда удивляюсь, что человек, который…
— Если он нас научит, — сказал Стокстилл, — мы съедим все грибы в округе.
Он знал, что ее вопрос был в большей степени риторическим; нравилось им это или не нравилось, но они все уважали стремление мистера Остуриаса хранить свои секреты при себе — он имел право распоряжаться своими микологическими познаниями по собственному усмотрению. Каждый обладал каким-то объемом знаний и черпал из него. В противном случае мы бы не выжили, размышлял доктор, мы бы присоединились к громадному большинству, молчаливым мертвецам под ногами, к миллионам, которых, в зависимости от точки зрения, можно причислить к счастливым или несчастным.
Иногда ему казалось, что пессимизм неуместен, в другие дни он думал о мертвых как о счастливчиках. Но пессимизм был для него преходящим состоянием, и он уж точно не ощущал его сейчас, стоя в сумерках рядом с Бонни Келлер, всего лишь в шаге от нее. Так близко, что мог легко коснуться… но этого делать не стоило. Даст по носу, думал он. Хороший точный удар, да еще при Джордже… как будто получить по носу от Бонни — недостаточно.
Он громко рассмеялся. Бонни подозрительно посмотрела на него.
— Простите, — извинился он, — я витал в облаках.
Мистер Остуриас шел прямо к ним, лицо его раскраснелось от волнения.
— Давайте войдем, — сказал он, тяжело дыша, — а то пропустим чтение Дейнджерфильда.
— Вы ведь знаете все, что будет дальше, — сказал Стокстилл. — Вы знаете, что Милдред вернется и снова войдет в жизнь героя, снова сделает его несчастным; вы знаете об этом так же хорошо, как я, как мы все.
Его тронуло волнение учителя.
— Я сегодня не собираюсь слушать, — сказала Бонни, — мне не вытерпеть замечаний Джун Рауб.
Искоса поглядев на нее, доктор Стокстилл сказал:
— Вы ведь можете стать главой общины на следующий месяц.
— Думаю, что Джун нуждается в лечении у психоаналитика, — сказала Бонни доктору. — Она так агрессивна и мужеподобна, это неестественно. Почему бы вам не увести ее куда-нибудь и не дать ей пару сеансов психотерапии?
Стокстилл сказал:
— Опять посылаете мне пациента, Бонни? Я пока еще помню предыдущего…
Трудно было бы забыть, думал он, потому что это случилось в тот самый день, когда на заливы упали бомбы. Годы назад. В прежнем воплощении, как сказал бы Хоппи.
— Вы добились бы улучшения, — сказала Бонни, — если бы начали лечить его. Просто времени не хватило…
— Спасибо за защиту, Бонни, — улыбнулся он.
Мистер Остуриас сказал:
— Кстати, доктор, мне довелось сегодня наблюдать за странным поведением нашего маленького фокомелуса. Я бы хотел знать ваше мнение, когда представится возможность. Должен сказать, что он привел меня в недоумение… я удивляюсь ему. Способность противостоять неблагоприятным условиям у Хоппи, конечно, есть. Это вселяет мужество во всех нас, если вы понимаете, что я имею в виду… — Учитель остановился. — Но пора в зал.
Стокстилл сказал Бонни:
— Кто-то говорил мне, что Дейнджерфильд как-то упоминал вашего старого приятеля.
— Упоминал Бруно? — Бонни сразу же оживилась. — Он уцелел, да? Я была уверена, что он жив.
— Нет, этого Дейнджерфильд не говорил. Он сказал что-то ехидное о первой великой Катастрофе. Вы помните тысяча девятьсот семьдесят второй?
— Да, — коротко ответила она. — Я помню.
— Дейнджерфильд, как мне рассказывали… — На самом деле он прекрасно помнил, кто рассказал ему о словах Дейнджерфильда. Это была Джун Рауб, но ему не хотелось еще больше настраивать Бонни против нее. — Вот что он сказал: «Сейчас мы все живем в катастрофе Блутгельда, мы все — привидения семьдесят второго». Конечно, это не так уж оригинально, мы слышали такое и раньше. Мне просто недоставало того напора, с каким Дейнджерфильд сказал это… Тут все дело в его манере речи. Никто, кроме него, так не скажет.
Задержавшись у дверей в Форестер-холл, мистер Остуриас повернулся и прислушался к их разговору, затем вмешался.
— Бонни, — спросил он, — вы знали Бруно Блутгельда перед Катастрофой?
— Да, — ответила она, — я некоторое время работала в Ливерморе.
— Сейчас он, конечно, мертв…
— Я всегда думала, что он жив, — задумчиво сказала Бонни, — он был — или есть — великий человек. То, что случилось в семьдесят втором, не его ошибка. Только тот, кто ничего о нем не знает, считает его виновным.
Не сказав ни слова, мистер Остуриас повернулся к ней спиной, поднялся по ступенькам холла и ушел.
— В одном вас нельзя обвинить, — заметил Стокстилл, — в скрытности.
— Кто-то должен сказать людям правду, — возмутилась Бонни. — Он судит о Бруно, начитавшись газет. Эти газеты! Единственное, чем наша жизнь стала лучше, так это тем, что исчезли все газеты, кроме этой мелкой дурацкой «Ньюс энд вьюс», которую я лично газетой не считаю. О Дейнджерфильде так не скажешь: он не лжец.
Вслед за мистером Остуриасом Бонни и доктор прошли в заполненный до отказа Форестер-холл, чтобы послушать передачу, которую Дейнджерфильд вел для них с сателлита.
Слушая знакомый голос, пробивающийся через атмосферные помехи, мистер Остуриас думал о Бруно Блутгельде и о том, что, может быть, физику удалось выжить. Возможно, Бонни и права. Она знала этого человека, и, как он мог понять из ее разговора с доктором Стокстиллом (подслушивание — опасное занятие в наши дни, но он не мог устоять), она послала Блутгельда к психиатру для лечения, подтверждая этим одно из глубочайших убеждений самого мистера Остуриаса, что доктор Блутгельд был психически болен в течение нескольких последних лет перед Катастрофой, был опасным безумцем, и это проявлялось в его личной и, что более важно, в его общественной жизни.
