Федор Богданов - Дважды рожденный
— А что это за дороги были?
— Это были такие большие трубы. В экипаж ложился один гоми и мгновенно был на поверхности. Но мы верим: придет наш Сильный и покажет нам путь к свету.
— Ты рассказываешь мне какую-то легенду. Лучше скажи мне вот что: допустимо ли, чтобы мертвый человек воскрес?
Оказалось, что Чон не понимал значения слова «воскрес», и профессор должен был преподать ему длинное объяснение.
— Ты был не совсем мертвый, — возразил Чон. — Ткани твоего тела сохранились, и мне нужно было сделать только две вещи: удалить известь, которая покрывала тебя снаружи и выстилала некоторые внутренние органы, и заставить сердце вновь работать. У меня многолетняя практика среди гоми, но, признаться, ты — единственный в своем роде случай. У нас гоми долго не разлагаются после того, как сердце приостановит работу, но, чтобы это продолжалось в течение хотя бы одного слоя, — этого не было еще. Ты — загадка для меня, а особенно для остальных гоми.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Чон — в своем роде глава всех гоми, живших на горе За, врач, немного физик, немного химик.
Но все-таки насколько бедны познания Чона и в физике, и в химии, и в медицине! В этом профессор имел возможность убедиться не раз.
И на этот раз научный багаж Чона казался профессору на редкость скудным, детским лепетом, и он никак не мог добиться, каким же образом все-таки Чон оживил его.
Старик рассказывал, что сначала он окунул профессора вот в тот раствор, затем — в этот, потом подверг его воздействию ряда сил — сперва из-под одного рычага, потом другого и т. д. А что за растворы были, каков их химический состав и действие, что за физические силы действовали на профессора, — этого последний так и не мог добиться ни теперь, ни спустя долгое время.
Наиболее замечательным открытием, сделанным в это время профессором, была уверенность, что он был без сознания несколько лет. Сначала весьма робкая догадка об этом, потом перешла постепенно в уверенность.
— Смешно, — думалось ему. — Неужели я сделался героем Уэльса? Тот проспал сотню лет... Но ведь то был вымысел! А вместе с тем обстановка, в которой меня нашли, говорит как будто в пользу подобного предположения. Не понимаю только одного: при чем здесь вода?
На один короткий миг у него мелькнула мысль, мысль «геологическая», как он впоследствии объяснил ее, но он отогнал ее, как чудовищную и абсолютно недопустимую.
Иногда профессор часами созерцал своих молчаливых спутников, немых свидетелей катастрофы, случившейся с ним в сердце горы: череп, молоток, ручку и два куска горной породы.
Череп, — это, несомненно, все, что осталось от его спутника. Почему только череп? А где другие кости скелета? Возможно, что их не нашли, или они разрушились. Странно, профессор никак не мог вспомнить ни лица, ни имени того, чей череп лежал в его нише. Капризна человеческая память: удерживает сложные сцены, картины на десятки, а может быть и на сотни лет, а вот некоторые вещи совершенно исчезают. Однажды профессор отчетливо вспомнил ряд сцен каменного века, непосредственным участником которых он, казалось, являлся, а меж тем он знал, что этот век был во всяком случае тысячи лет назад. А вот имени и лица человека, который с ним, профессором, разделил смерть и затем десятки лет делил могилу, он не мог вспомнить.
И опять удивительная деталь: профессор остался как будто жив, а его спутник погиб, хотя они находились оба, повидимому, в одинаковых условиях в момент смерти. А, может быть, эти условия были и не совсем одинаковы?
Часы подводных жителей
— Пусть меня унесут черти, если это не самое идеальное напластование в земной коре, какое я когда-либо видел, — бормотал с нескрываемым удовольствием профессор Мартынов.
В сопровождении Чона он медленно поднимался по узкой лесенке, стоявшей в наклонном положении под углом в 45°. Около лесенки в горизонтальной плоскости под толстым, очевидно, но идеально прозрачным стеклом виднелся ряд бесконечных, казалось, слоев. Слои чередовались с изумительной правильностью. Начиная снизу, сначала виднелся песчаный слой в полметра мощностью, который прикрывался слоем тонко отмученной глины, затем шел белый слой известняка, и вновь начинался ряд: песок, глина и известняк.
Опытный глаз профессора подметил, что при поднятии вверх глинистые слои делались все тоньше, наоборот, каждый последующий песчанистый слой был немного толще предыдущего. Это увеличение мощности всякий раз не превышало, может быть, одного сантиметра, но уже десятый песчанистый слой был заметно толще первого, самого нижнего.
— Так вот какие у вас часы! — воскликнул профессор, не скрывая своего восторга. — Идеальные часы! Чудесные часы для измерения вечности!
— Да, таким путем мы измеряем время.
— Ах, вот время-то, доступное охвату человеческой мысли, вы вряд ли можете измерить. Эти часы годятся для измерения длительных промежутков времени, но, например, для измерения жизни отдельного гоми, пожалуй, не подходят. Ведь жизни десятка поколений гоми, пожалуй, недостаточно, чтобы наблюдать начато и конец формирования одного какого-нибудь пласта.
— Ты прав, Токи. Мы и наши бесчисленные поколения предков живем на горе За в течение тридцати слоев. Но для измерения отдельной жизни гоми их можно не употреблять: для этого у нас есть наибольшие давления. Однако, вглядись хорошенько в края стекла, прикрывающего слои.
— Странно: тут, как на термометре, написаны деления. Я, пожалуй, догадываюсь, для чего это сделано.
— Я не знает, о каком таком термометре говорит Токи, у гоми такой вещи нет, но здесь каждое такое деление соответствует определенному промежутку времени. Деления над песчаным слоем в четыре с половиной раза шире, чем над известковым слоем, и в шесть без малого шире, чем у слоев глины.
— Понимаю: образование песчаного слоя идет быстрее, чем известняка, а образование известняка — быстрее образования глинистого слоя.
— Совершенно верно, и вот эти-то деления наносятся несколько раз в течение жизни одного гоми.
— Любопытно, сколько же делений в среднем можно нанести от момента рождения до смерти гоми?
— В среднем семь-восемь делений.
— Ого! Голова кружится от такого количества поколений, которые жили здесь. По меньшей мере их были тысячи. Но все-таки эти деления для меня — звук пустой, ибо я все же не знаю средней продолжительности жизни гоми. А каким количеством наибольших давлений измеряется продолжительность жизни одного гоми?
— 700-800 давлений.
— To-есть, считая по двадцать четыре давления в год, это составляет 30-40 лет. Век, меньше лошадиного.
