Андрей Валентинов - Нам здесь жить. Тирмен
– Стреляйте! – крикнула я. – В руку! В плечо!
Автоматы молчали, и я не сразу сообразила, что закрываю собой мерзавца. Я оглянулась, быстро шагнула в сторону.
– Стреляйте!
Выстрелы слились в один.
Чернобородый стоял недвижно. По черному плащу медленно стекала кровь. Девушка на камне шевельнулась, застонала.
Я вздохнула, перекрестилась. Троеручица, не попусти!
– Дайте автомат!
Стальной приклад почему-то показался горячим. Предохранитель снят. Вперед!
Я перешагнула порог – и замерла. Черный плащ медленно оседал на землю – словно снеговик, попавший в горячую печь. Темная фигура дрогнула, качнулась.
– Не стреляйте, суки! Не стреляйте!
Это был не егоголос. Не его– и не той, что лежала, распятая на древнем надгробии.
– Я ранена, слышите вы! Я вас всех посажу, ублюдков!
Я бросилась вперед, сдернула темную ткань.
На каменном полу скрючилось голое тело. Короткие волосы запеклись в крови, руки прижаты к животу. Женщина…
– Суки! Вы меня ранили! Ранили!
Ее я узнала сразу – на фотографиях гражданка Калиновская тоже не злоупотребляла одеждой.
– Он меня заставил! Заставил! А вас всех судить будут, гадов!
– Какого черта?!
Я обернулась: голос Бажанова. Заместитель мэра недоуменно осмотрелся, пожал плечами.
– Так все – из-за этой сучонки? Это была она?
Она? Мадам Очковая, научившаяся страшному перевоплощению? Или все же он, пробивший кровавую тропу из ада?
Не дождавшись ответа, Бажанов махнул рукой сагайдачникам, покачал головой:
– Ну и фигня, хоть попа зови! А ты молодец, Гизело, раскрутила гадов!
– Нет, не я.
Я отвернулась – смотреть на кровь не было больше сил.
– Это дело раскрыл Володя Изюмский. Володя…
5От прокуратуры я решила пройтись пешком. Тучи ушли, холодный свет луны заливал уснувший город. Тонкий хрупкий лед хрустел под ногами.
В голове было пусто. Не хотелось ни о чем думать.
Домой!
Снять пальто, упасть на кровать…
Нет, сначала под душ!
Мыться, сдирать кожу пемзой, пока не сотрется вся кровь.
Кровь и грязь.
Бог являлся в крови и грязи – и так же ушел. Ушел – чтобы вернуться.
Бог Крови – и мы служители Его.
Я пыталась мысленно составить доклад Девятому, но слова разбегались, не давались в руки. Завтра! Встану пораньше, и снова – под душ… Смогу ли я отмыться от этого?
А пока – домой. Не забыть прослушать автоответчик – вдруг Маг все же позвонил? Хорошо, что Игорь ничего этого не видел. Смогу ли я улыбаться, если он забежит в гости? Иногда так не хочется улыбаться!
Лед хрустит под подошвами.
Домой!
* * *Черную машину у подъезда я заметила издалека и почему-то сразу поняла – к кому. Я обернулась – сзади неспешно шли двое, глядя вверх, на равнодушную луну. Опять не услышала! Впрочем, это уже не важно.
– Гражданка Гизело?
Знакомая рожа стрикулиста радостно щерится. В руке – бумажка. Мятая.
– Извольте прочитать! Вы же у нас, так сказать, законник!
Ордер по всем правилам. Сам Никанор Семенович расписаться изволил! Интересно, когда? Вчера? Да, еще вчера. Значит, не спешили. Ждали, чем все кончится.
Я вздохнула, закрыла глаза. Ну почему сегодня? Сегодня, когда не осталось сил ни на что!
– Могу я узнать… причину?
Стрикулист довольно морщится, цокает языком.
– Конечно, можете, гражданка… Стрела? Я не ошибаюсь?
Надо мною беззвучно скалится мертвый лунный лик.
Вот и все, Эрка.
Часть пятая
Бог без машины
или
ах, у психов жизнь – так бы жил любой!
Пятница, двадцатое февраля
– История имеет свойство повторяться, – глубокомысленно изрек Ерпалыч, посасывая спелую валидолину. – Нас снова вербуют. Причем в ту самую контору, где я уже в свое время имел честь процветать.
В голосе старика звучит странная смесь удовлетворения и обреченности. Как у человека, заявляющего среди рушащихся вокруг домов: «Ведь я же говорил, что будет землетрясение!» Или ядерная война. Или Армагеддон пополам с Рагнаради. Хрен редьки не слаще.
Да уж, история имеет такое пакостное свойство. Опять я валялся в беспамятстве, опять очнулся в собственной квартире в обществе милейшей Идочки, разве что старый Сват-Кобелище сейчас сменил ипостась, да вместо интеллигентной Эры Гигантовны ко мне – вернее, к нам – заявился не менее интеллигентный магистр; опять видения колесили по просторам наших необъятных мозгов… и опять очень хочется жрать!
Я с опаской покосился на дверь, ожидая: вот сейчас вновь раздастся грохот сапог по лестнице, и в квартиру вломится знакомый полковник со всей своей любимой группой захвата. Однако в подъезде тихо. Пока, во всяком случае.
Я кошусь себе на дверь, а друзья мои косятся на меня (даже Ерпалыч умолк), и глаза их блестят единообразием вопроса:
«Алька, что скажешь?»
Мне очень не по душе необходимость говорить, принимать какие-то решения – но, похоже, не отвертеться.
– Я понимаю, что вопрос стоит так: соглашаться нам на предложение магистра, или нет? Только давайте решать его будем чуть погодя, на сытый желудок. Голодный я, братва! Прямо как… как акула!
Вот так всегда: сначала брякну, потом думаю.
Только-только пришедшая в себя Идочка мгновенно бледнеет с явным намерением вновь грохнуться в обморок. Сестра милосердия дарит меня таким блеском очей, что я невольно вспоминаю, как смотрела на меня Натали незадолго перед своим уходом. Очень похоже смотрела. Как на чудовище.
Наверное, Идочке кажется: вот-вот за окнами раздастся плеск волн, вода хлынет в квартиру, а у меня начнут прорастать хвост и плавники, после чего я мигом примусь закусывать всеми присутствующими по очереди – начиная, конечно же, с нее, с аппетитной Идочки!
Стоп! Назад! Соответствующая картина уже начинает проступать в сознании, оформляясь словами-образами, и если я еще чуть-чуть дам волю своему пакостному воображению… Не знаю я, что тогда будет – и знать не хочу! Может быть, ничего, а, может… нам акула-каракула нипочем, нипочем, мы акулу-каракулу кирпичом, кирпичом, а также кулаком, каблуком, балыком, матюком… Эх, Пашка, Пол-Пашка, братец ты мой неприкаянный, как же тебя приложило мордой об жизнь! И все-таки ты жив, жив отчасти, не по-людски, а по-своему, по-новому, приспособившись к расширению нашей хреновой реальности; ты можешь на время становиться почти прежним. Правда, цена этого способна вывернуть человека наизнанку, страшная цена, последняя цена, а ты ее платишь, выходишь, возвращаешься… Сам выбрал, Пашка. Сам. Теперь я знаю: есть в этом ужасающем существовании нечто необъяснимо притягательное, засасывающее… Кажется, я тебя понимаю. Кажется…
