Джон Бойд - Опылители Эдема
Его рука гладила ее волосы, и усталость заволакивала мозг.
— Ты так много должен сказать мне, Пол. Проведи завтра со мной весь день целиком.
— Конечно, милая Фреда, завтра я останусь с тобой.
Она погружалась в сон, но очень издалека слышала его шепот:
— Я никогда тебя не оставлю. Мы вошли в Эдем, чтобы в нем остаться Ну, спи. Спи. Спи.
Она слышала его и знала, что он убаюкивает ее страхи, чтобы успокоить, чтобы она уснула, убаюкивает какими-то снотворными звуками, каким-то внушением, и ей нравилось это баюкание Пола. Совсем сонно она улыбнулась и протянула ему губы для прощального поцелуя. Она знала, что он играет ею, но это ее не беспокоило. Одно дело, когда тобой манипулирует кабинетный политикан, и совсем другое быть игрушкой в руках любимого.
Один раз она проснулась, когда вторая луна, восходя по своей орбите, вознеслась над облаками конуса Тропики, и ее яркое сияние, отражающееся от снежной шапки, проникло через завитки. Она услыхала ровное дыхание Пола, лежавшего рядом с ней в лунном свете, и, успокоившись, снова погрузилась в сон.
Когда она вновь проснулась, это было не совсем бодрствование, потому что образы сновидений сталкивались с образами ее сознания. Одновременно, как бы и видя сон и бодрствуя, она ощущала руки, раздевавшие ее, и думала, что это руки Пола, хотя она не слыхала его дыхания. Он идет ко мне, думала она, мой новобрачный, мой дорогой, мой любимый. Но образ сна возвратился, и она лежала в каких-то чертогах, и весталки раздевали ее и умащивали — весталки богини Луны, приготовлявшие ее для ритуального жертвоприношения.
Она не испытывала страха, когда, подняв, они понесли ее вверх по ступеням храма, и она знала, — потому что их касание было очень легким, — что ее несут по галереям сна, мимо стоящих рядами тихих жрецов. Хотя жрецы не пели и не читали псалмов, она ошущала любовь каждого, мимо которого ее проносили, любовь преклоняющегося перед ней юноши, любовь отторгнутого кровного брата, отеческую любовь патриарха к его дочери. Было ощущение, что она завернута в покрывало из множества цветов, и хотя этот покров укрывал ее плотно, он едва стеснял ее и закрывал не полностью.
Ряды священников долго извивались мимо нее и наконец привели к алтарю Изиды. Это был именно ее алтарь, потому что Луна была прямо позади высокого жреца, который стоял с занесенным жертвенным ножом. Потом, как это бывает только во сне, формы изменились. На ней уже не было покрова, в котором ее принесли к алтарю, но она была связана так, что оказалась в положении эмбриона во чреве матери, и едва не рассмеялась, когда ее стали подавать высокому жрецу ягодицами вперед.
Он стоял с поднятым ножом, но нож превратился в перо, замершее над недописанным словом. За секунду до того, как перо скользнуло вниз, она поняла, что обманута. Ее не приносили в жертву на алтаре Изиды. Жрец был орхидеей, темнеющей на ярком диске луны, а она была ритуальной жертвой какому-то орхидейному божеству.
Она почувствовала укол, но это не была смертельная мука. Снова, как во сне, она перевоплотилась в наездницу на родео, привязанную вверх ногами к спине брыкающегося жеребца.
После каждого стремительного броска вверх она опускалась все ниже, то взмывая вверх с точно отмеренным ритмом к колющему толчку, то падая с замирающим от отступающей боли сердцем при выходе тычинки наружу, и так до самого нижнего спуска самых высоких из когда-либо построенных американских горок. И вот, скачка закончилась, и она закачалась в повозке рикши, доверху нагруженной куклами Кьюпай, которых везли на ярмарку, слушая игру шарманок и вдыхая запахи кипящей в масле воздушной кукурузы и вязов.
Ее разбудили солнечный свет и Пол, сидящий перед ней на корточках на траве и разрубающий своим мачете что-то, похожее на мускусную дыню. Увидев, что она протирает глаза, он рассек половинку дыни пополам и протянул ей четвертушку, сказав:
— Вот тебе завтрак, лучше которого ты никогда не пробовала.
Лежа на траве, а не в заросли, откуда он ее несомненно вытащил, она могла любоваться его животом, мускулатура которого напоминала стиральную доску, и беспрепятственно перевела взгляд на волнистость мускулатуры его бедер. Пол Тестон был совершенно голый.
— На тебе нет одежды, — не преминула она отметить этот факт.
— На тебе тоже, — сказал он, и она действительно была раздета.
Она впилась зубами в дыню, подумав, что без одежды легче быть откровенным.
— Ты оставлял меня ночью одну.
— Ты имела дело с ними, — он махнул рукой в сторону орхидей.
— Мне снилось, что они имели дело со мной... Твои друзья были восхитительны.
— Одна ночь в Эдеме, и тебе уже снятся распутные сны… Но для таких снов у тебя подходящее тело. Пойдем, завтрак съешь по пути, а я поведу познакомить самую красивую девушку Земли с самой красивой девушкой Флоры.
Он повел ее по тропе и вошел в заросль женских цветов, легко двигаясь между далеко стоящими друг от друга стеблями, и с такой уверенностью, что она спросила:
— Как тебе удается находить отдельную красоту в этой галактике красоты?
— По цвету ее цветка днем и благоуханию ночью.
— Ты приходил сюда ночью?
— Да, я прошел дозором по зарослям рано утром, еще при свете второй луны. К полудню растения погружаются в состояние покоя... Ах, здесь так легко и приятно… Фреда, познакомься с Сузи.
Сузи была величественным растением; ее блестящий стебель сиял бледно-зеленой юностью, а цветок был глубокого красного тона. Казалось, ее усики затрепетали, когда Пол подошел ближе, ведя Фреду за руку; округлость бедер орхидеи была совсем мальчишеской и соперничала со свежестью ее благоухания. Высотой она была больше двух метров.
— О Пол, она — само очарованье.
— Ты ей нравишься, Фреда. Ты заставляешь трепетать ее завитки. Стань поближе. Позволь ей обнять тебя.
Он наклонился, поднял один завиток посередине стебля и забросил его на плечо Фреды. Ей показалось, что листья на ее плече приняли чашевидную форму и стали легонько его массировать, а затем и остальные листья завитка, один за другим, образовывали нежные чашечки, которые прилипали к ее спине и окружали талию, облегая узкую часть спины и обвиваясь вокруг бедер. Верхушка завитка быстро, беспорядочно и очень легко колебалась перед ее пупком. Пришли в движение и другие ветви стебля, стремясь обнять ее, и Фреда придвинулась ближе, прижавшись к стеблю и глядя на цветок с благоговением художника перед Моной Лизой.
Теперь в игру вступили все завитки, трепеща вдоль ее бедер и окружая широкую часть таза. Она подняла руки и закинула их за голову, чтобы дать завиткам большую свободу на ее торсе. Они оплели ее венком, нижние завитки проскальзывали между ее бедрами и поднимались вверх, сплетая зеленый кокон, который легко удерживал ее своими присосками и одновременно ласкал, мелко подрагивая. Казалось, лепестки ощущали зоны наибольшей чувствительности к их касаниям, сначала целуя ее очень осторожно, а потом все более любовно, выбирая зоны с максимальной ответной реакцией, в которых листики превращались в сосущего мать младенца, любовника, сестру, супруга; и хотя они ласкали ей и щеки, и губы, ноздри оставляли открытыми, позволяя свободно проходить все более ускоряемому наслаждением затрудненному дыханию.
